Памятник Дюку(Повести) - Воинов Александр Исаевич

— Это же Емельянов приказал, — сказал я, — тут дипломатия.

— «Дипломатия»! — проговорил Федоров, и чубчик упрямо выдвинулся вперед. — Напиться хочется от такой дипломатии. Я лично фашистам не верю.

— А ты думаешь, им Емельянов верит? — сказал я. — Международная обстановка диктует…

И все же мне хотелось, чтобы немецкие летчики поскорее приехали. Я еще ни разу не видел, как говорится, живого фашиста. Интересно поглядеть и поговорить с ними.

Не прошло и пятнадцати минут, как столы были накрыты. Белую скатерть, изрядно помятую, мы все же расстелили. Расставили тарелки с большими кусками масла, нарезанным хлебом, открытыми банками шпрот.

На плите варился Кофе и жарилось мясо.

— Приехали! — крикнул Федоров, и действительно за окном послышалось потрескивание гравия под колесами машины. Затем громко стукнули дверцы и раздались голоса.

— Сюда! Сюда! — приглашал Данилов.

Я пристально глядел на дверь. Вот она распахнулась, и один за другим вошли трое немецких летчиков. Летчик, вошедший первым, удивил меня своей молодостью. Ему не более двадцати. Он смугл, у него черные волосы и темно-серые глаза, и весь он какой-то хрупкий, — совсем непохожий на тех арийцев чистой воды, из которых, как мы читали, отбираются немецкие летчики. На груди металлическая эмблема распластанного орла и еще какие-то знаки и блямбы, придающие ему воинственный вид.

Едва переступив порог, он тут же отступил влево, пропуская мимо себя другого летчика, постарше, лет двадцати семи, высокого, одетого точь-в-точь в такой же комбинезон, регалий на его груди понавешено побольше. Увидев накрытый стол, вошедший вторым воскликнул что-то веселое и прибавил: «Зер гут!» — слова, знакомые каждому нашему ребенку, плохо и лениво, но все же изучавшему в школе немецкий язык.

Нет, он тоже не был тевтонцем, этот второй. На его правой щеке темнел старый шрам. Этот был покрепче первого, но, кроме формы, ничем не отличался от любого нашего летчика. Такое же обветренное лицо, спутанные на ветру волосы, тот же возраст. А когда появился третий, меня словно ударило током. Вот он, подлинный тевтонец, стопроцентный фашист! Высокий, белокурый, с резко очерченным подбородком, и недобрым взглядом светло-голубых глаз. Таких у нас рисовали в газетах. Он презрительно и высокомерно смотрел перед собой и даже не отозвался на веселую шутку второго летчика. Во мне нарастало чувство враждебности. Вот один из тех, о ком когда-то мне рассказывал Гуго.

Сразу же следом за немецкими летчиками вошел майор Евлахов; его сухое, иссеченное морщинами лицо хранило замкнутое, многозначительное выражение, словно он что-то уже знал, но, конечно же, не собирался ни с кем из нас делиться своими секретами. Он быстрым, изучающим взглядом оглядел стол и, обернувшись к Емельянову, весело сказал:

— Итак, встречаем немцев батареей! Коньячок-то зря поставили, лучше бы водки!

— Да! — хмуро усмехнулся Емельянов. — Это Семеницкий так распорядился.

К ним присоединился Данилов, а самыми последними вошли Курбатов и Варвара Петровна. Она неторопливо, сухим взглядом оглядели немцев, стол, всех присутствующих и молча присела на стул в самом отдаленном углу комнаты. Но Данилов тут же обернулся, поискал ее взглядом и подозвал к себе.

Так в течение нескольких минут происходила незаметная для глаз расстановка сил, определялся настрой дальнейших отношений, командиры обменивались короткими фразами, присматриваясь к немцам. А те словно не чувствовали никакой неловкости. Особенно самый молодой из них. Он обошел вокруг стола, заглянул во все тарелки, взял одну из бутылок в руки и долго внимательно рассматривал этикетку.

— Руссиш коньяк! Ошень гут!..

Все невольно засмеялись, а летчик игривым движением поставил бутылку обратно и начал усиленно тереть одну ладонь о другую, показывая, что хочет умыться.

— Вассер!.. Вассер!.. — проговорил он, поворачиваясь к дверям кухни. Второй тоже присоединился к нему, а тевтонец, стоя у края стола, безучастно наблюдал, как его товарищи быстро входят в контакт с русскими.

— Дежурный! — воскликнул Данилов. — Дай ребятам умыться!.. — Непосредственность немецких летчиков ему явно нравилась, и то, что он назвал их запросто «ребятами», показывало нежелание заниматься тонкостями дипломатического этикета.

— Так вот же умывальник, товарищ полковник! — И дежурный указал на висящий в углу железный умывальник, рядом с которым с гвоздя свисало полотенце.

Летчики посмотрели туда, куда указывал дежурный, и молодой выразительно тряхнул головой.

— Нихт!.. Нихт!..

— Что они еще просят? — удивленно обернулся к Варваре Петровне Данилов.

— Таз и несколько ведер воды!

— Воды сколько хочешь, а вот подходящего таза нет, — смущенно отозвался дежурный.

— Федоров! — окликнул Данилов.

— Я! — поднялся со стула начальник военторга.

— Неужели в столовой нет простого таза?

— Есть, товарищ полковник!.. Но не для них!.. Здесь ведь не баня!

— Спокойнее, Федоров! — одернул его незаметно появившийся Семеницкий. — Дай им какое-нибудь корыто!

— Нет у меня для них корыта, — зло сказал Федоров, — пусть лезут под душ!..

Это предложение показалось Данилову дельным.

— А ну, Варвара Петровна, переведи!

Варвара Петровна негромко перевела. Летчики переглянулись, и молодой что-то просительно, но с настойчивостью в тоне ответил.

— Они говорят, что привыкли мыться в тазах, — перевела Варвара Петровна, и от себя добавила: — По-моему, у них другое на уме. Боятся, что под предлогом мытья в душе, их разлучат, а они хотят держаться вместе.

— Почему же тогда отказываются от рукомойника? — спросил Семеницкий.

— Говорят, что там недостаточно воды.

— Только голову морочат, — проворчал Федоров.

Данилов подозвал дежурного:

— Пошлите кого-нибудь ко мне на квартиру! Пусть возьмет у жены таз…

Послать кого-нибудь, — это значит самого младшего. Среди тех, кто в это позднее время собрался в столовой, был повар, голова которого в белом колпаке выглядывала из окошка кухни. Дежурный оглянулся, понял, что повара посылать по такому делу неудобно, и побежал сам.

— А пока давайте познакомимся, — сказал Данилов. — Варвара Петровна, спросите, как их зовут, звание и должность.

— Курт Брюннер — командир корабля. Пилот. Обер-лейтенант, — перевела Варвара Петровна все, что ответил летчик, вошедший вторым, на его лице появилась вежливая улыбка хорошо воспитанного человека.

Признаться, я был немного разочарован — мне казалось, что главным среди них является тевтонец, который хотя еще не проронил ни слова, но массивной выразительностью своей фигуры невольно привлекал наибольшее внимание.

— Макс Ругге! — улыбаясь, поднял руку юноша, и я не понял — то ли в приветствии, то ли в салюте.

— Второй пилот. Капрал, — перевела Варвара Петровна.

— Ого! — воскликнул Емельянов. — А я себе представлял капралов с длинными удами и подагрой!..

— Эрих Крум. Штурман. Тоже обер-лейтенант…

Тевтонец кивнул головой и впервые улыбнулся, однако улыбка его мне показалась неестественной и напряженной, и это еще более укрепило мою неприязнь к нему.

— Переведите, что я командир части, — сказал Данилов, — однако мою фамилию и характер части не раскрывайте.

— А других можно не представлять, — уточнил Евлахов.

Как только Варвара Петровна назвала должность Данилова, немецкие летчики, как по команде, замерли в стойке «смирно» с неестественно застывшими лицами. И этот мгновенный переход от казалось бы веселой непосредственности к жесткому выполнению правил военной дисциплины и субординации, заставил всех нас молчаливо переглянуться.

Какой механизм сработал? Может быть, переводя, Варвара Петровна вложила в слова тот смысл, уловив который немецкие летчики сразу же отбросили показную веселость? Или они, как дисциплинированные солдаты, отдавали дань уважения старшему по званию?!. Так или иначе, но с этого момента они немного притихли.

— Переведите им, Варвара Петровна, — сказал Данилов, — что мы уважаем привычки и обычаи других народов. Сейчас они будут умываться, как хотят! — При этих словах он с улыбкой взглянул на Евлахова, а тот ответно улыбнулся, поджав тонкие губы.