Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - Генри Адамс

— Нет, такие речи я сносить не согласна! — воскликнула мисс Виктория театральным тоном. — Наше чудище — Капитолий! Как бы не так! Да без этого чудища никого из нас здесь бы не было! Разве только, возможно, я.

— Вы вполне подошли бы на роль миссис Вашингтон.

— Сегодня утром мисс Сорви была так любезна, что изложила нам свое мнение о генерале Вашингтоне, — вставил Данбег.

— Увы, у меня пока не было времени спросить мистера Каррингтона, что он думает на этот счет.

— Все, что бы ни высказала мисс Сорви, неоценимо, — откликнулся Каррингтон. — Но сильная ее сторона — факты.

— Не льстите мне, мистер Каррингтон, — протянула мисс Сорви. — Я в этом не нуждаюсь, да и в ваш стиль это не вписывается. Скажите, лорд Данбег, ведь правда, в мистере Каррингтоне есть что-то от генерала Вашингтона в пору его расцвета.

— После всего, что вы поведали нам о генерале Вашингтоне, мисс Сорви, могу ли я с вами согласиться?

— При всем том, — сказал лорд Скай, — по-моему, нельзя не согласиться, что, рассказывая нам о прелестях Маунт-Вернона, в главном мисс Сорви права. По дороге сюда даже миссис Ли согласилась с тем, что генералу — а он теперь единственный обитатель этих мест — тягостно в своей могиле. Я и сам не питаю склонности к вашему ужасному Капитолию и все же предпочитаю его сельской жизни. Именно этим я объясняю, почему ваш великий генерал не вызывает у меня восторженных чувств. Он как раз любил только такую жизнь. И, по-видимому, куда больше проявил себя как виргинский плантатор и домосед, чем как генерал или президент. Я не говорю уже о его невероятной докучливости — что ему за нее пенять: он не был дипломатом и не обязан был притворяться, но, пожалуй, мог хотя бы раз выйти за пределы Маунт-Вернона.

Тут вмешался Данбег, выражая ярый протест, и слова посыпались из него так, словно каждое спешило обогнать другое и вырваться первым:

— Все наши великие соотечественники тоже были сельскими сквайрами-домоседами. Я сам сельский сквайр-домосед.

— Как интересно! — шепотом произнесла мисс Сорви.

— Хорошо вам, джентльмены, мерить генерала Вашингтона своей меркой, — вступил в беседу мистер Гор. — А каково нам, уроженцам Новой Англии, которые никогда не были сельскими джентльменами и не питали любви к штату Виргиния. Что сделал Вашингтон для нас? Он ведь даже и не притворялся, что мы ему по нраву. Сохранял с нами учтивый тон, и только. Но я не ищу на нем вину: кому же не известно, что его сердце целиком было отдано Маунт-Вернону. И тем не менее мы боготворим генерала Вашингтона. Для нас он олицетворение Нравственности, Справедливости, Долга, Истины; все это и еще с полдюжины римских богов, которые пишутся с прописной буквы. Суровый, одинокий, величественный, он достоин быть нашим кумиром. Право, мне неловко, что я ем, пью, курю здесь у него на веранде без его разрешения, позволяю себе расхаживать по его дому и в его отсутствие критиковать комнату, в которой он спал. Представьте себе — на том берегу слышится топот копыт и вот сам генерал появляется у крыльца, оглядывает нас — непрошеных гостей. Я предоставил бы вас его гневу, а сам бежал и спрятался на пароходе. Одна мысль об этом наводит на меня страх.

Рэтклиф слушал Гора, видимо забавляясь этими полусерьезными признаниями.

— Вы вызываете у меня в памяти чувства, — сказал он, — которые я испытывал мальчишкой, когда отец заставлял меня учить наизусть Прощальную речь[23]. В те дни генерал Вашингтон был своего рода американским Иеговой. Но Запад — плохая школа для почитания кумиров. А с тех пор, как меня избрали в конгресс, я чего только не узнал о генерале Вашингтоне и очень поразился, обнаружив, на какой незначительной основе покоится его репутация. Честный служака, наделавший порядком ошибок и имевший под своим началом не больше солдат, чем в нынешнем армейском корпусе, он потому так возвеличен в Европе, что не провозгласил себя королем — будто у него была хоть малейшая возможность это сделать! Добропорядочный, дотошный президент, он пользовался таким почтением у оппозиции, что на его месте даже младенец справился бы с управлением страной, но его оно смертельно утомляло. Его официальные бумаги вполне сносно составлены и отличаются здравым смыслом, присущим среднему гражданину. Но сегодня в Соединенных Штатах найдется сотня тысяч людей, которые написали бы их не хуже. Мне думается, что его привязанность к этому месту возникла отчасти из сознания недостаточности своих сил и боязни ответственности. В нынешнем правительстве не меньше десятка людей, равных ему по способностям, но мы не станем делать из них кумиров. Меня в Вашингтоне более всего удивляет вовсе не его военный или политический талант — сомневаюсь, что он был человеком большого таланта, — а странное, присущее скорее янки скопидомство в денежных делах. Он считал себя очень богатым, но ни разу не истратил хотя бы доллар просто так. Он был чуть ли не единственным известным мне виргинцем из подвизавшихся на общественной арене, который умер, не оставив после себя неоплаченных долгов.

Во время этой длинной речи Каррингтон, поглядывая на Маделину и встречая ее ответный взгляд, убеждался: слова Рэтклифа ей явно не по вкусу и крайне ее раздражают. «Так, — сказал он про себя, — устроим сенатору небольшую западню и поглядим, как он из нее выкарабкается». И Каррингтон взял слово. Его слушали особенно внимательно: уроженец Виргинии, он, по всеобщему мнению, многое знал о затронутом предмете, тем паче что его семья издавна пользовалась доверием самого Вашингтона.

— Живущие окрест много лет, наверное, и теперь помнят множество историй о прижимистости генерала по части денег. Говорят, все, что покупалось на вес, он перевешивал, а поштучно — пересчитывал и, если вес или число не сходились, отсылал назад. Однажды в его отсутствие управляющий оштукатурил одну из комнат и оплатил представленный мастером счет. По возвращении генерал перемерил комнату и обнаружил, что мастер начислил себе пятнадцать шиллингов выше положенного. Человек этот успел умереть, но генерал востребовал сумму в пятнадцать шиллингов из его наследства и получил их. Другой раз один из его арендаторов привез ему арендную плату. Генерал должен был дать ему четыре пенса сдачи, и присутствовавшие, предложив в заклад доллар, попросили отложить окончательный расчет, до следующей ежегодной платы. Но генерал отказался это сделать, и фермеру пришлось проделать девять миль пути до Александрии, а потом обратно из-за четырех пенсов. Однако есть и иные примеры. Как-то Вашингтон отправил к сапожнику, проживавшему в Александрии, слугу с просьбой приехать и снять с него мерку, чтобы сшить башмаки. Сапожник прислал ответ, что не в его обыкновении снимать мерку у заказчика на дому, и генерал, оседлав коня, поскакал к нему за десять миль. Кстати, он неуклонно придерживался правила платить равную сумму за завтрак в трактире как за себя, так и за своего слугу. И когда однажды трактирщик принес ему счет на три шиллинга девять пенсов за провизию, которую он съел за завтраком, и на три шиллинга за съеденную слугой, потребовал, чтобы в счет была вписана разница в девять пенсов: согласно его разумению, у слуги аппетит был не хуже, чем у него. Что скажете об этих историях? Что, свидетельствуют они о низменности его чувств?

Рэтклифу истории понравились.

— Эти факты для меня внове, — сказал он. — Впрочем, я так и думал. Ваши анекдоты рисуют человека, чьи мысли поглощены пустяками, человека, который хлопочет о мелочах. Нет, нынче мы вершим дела иным путем, чем тогда, когда приходилось выбивать урожай из гранита, как это было в Нью-Гэмпшире, где я жил мальчишкой.

На это Каррингтон ответил, что виргинцам не повезло: если бы они тогда научились вершить дела именно тем путем, каким их вершил Вашингтон, им вряд ли бы свернули шею и разорили дотла.

Гор задумчиво покачал головой.

— А что я сказал? — заявил он. — Разве этот человек не был олицетворением добродетели? Клянусь, я благоговею перед ним, мне стыдно, что мы копаемся в подробностях его жизни. Что нам до того, как он прилагал свои принципы к ночным колпакам и метелкам для пыли? Мы не лакеи в его доме, и нам нет дела до его слабостей. С нас достаточно знать, что свои добродетельные принципы он соблюдал даже в самом малом и что нам следует, всем и каждому, преклонять колена у его могилы.

Данбег, до тех пор молчавший в глубоком раздумье, спросил Каррингтона, не считает ли он, что его анекдоты рисуют отца нации довольно неумелым политиком.

— Что до политики, — сказал Каррингтон, — мистер Рэтклиф тут разбирается лучше, чем я. Это вопрос к нему.

— А Вашингтон вовсе и не был политиком, — отрезал Рэтклиф, — в том смысле, в каком мы это понимаем. Он стоял вне политики. У нас сегодня это бы не прошло. Народ не одобряет такого рода державные замашки.