История моей жизни - Георгий Гапон

Иногда он приезжал в академию, где студенты прямо обожали его. Мне часто приходилось говорить с кронштадтцами, хорошо его знавшими; в общем, все соглашались в том, что его щедрость и его влияние на толпу были развращающими. Особенно поражало его равнодушие ко всем предложениям выработать радикальные меры к улучшению быта нуждающихся и обездоленных. Он был в близких отношениях со всеми врагами и притеснителями народа. Эти 12 барынь, о которых я говорил, большинство которых были жены или незамужние дочери купцов, оказывали на него дурное влияние. Каждая из них дежурила при нем по неделе и в это время направляла жизнь отца Иоанна, стараясь заручиться возможно большим числом богатых домов, посещение которых оплачивалось по очень высокой цене. Таким образом, его молитвы были чисто коммерческим предприятием; бедных же он посещал очень редко. Не думаю, чтобы это была его вина; но, как человек ограниченный, он стал орудием, в политическом смысле этого слова, в руках правящих классов. Он очень чувствителен к рекламе, и хотя и раздает большие суммы, но очень богат. Его неискренность ясно сказалась после кишиневского погрома. Сперва, под влиянием минуты, он написал воззвание, в котором строго осуждал убийство евреев, но затем, под давлением властей, написал другое, в котором, оправдываясь в высказанных им упреках, обвинял евреев как инициаторов убийств.

Можно из всего этого понять, что я не особенно был огорчен тем, что отец Иоанн не будет приглашен на наше собрание. Затем я отправился к митрополиту Антонию просить его согласия на приглашение епископа Сергея,[70] ректора академии. Хотя митрополит, как и всегда, принял меня благосклонно, но не только не дал своего согласия, но даже хотел запретить мне принять должность председателя в случае, если меня выберут.

— Я знаю, — сказал он, — что они хотят устраивать музыкальные вечера с танцами, и как можете вы, как священник и член церкви, иметь что-либо общее с такими затеями?

— Но, — ответил я, — мне кажется, что это как раз то, что члены церкви должны делать. Слуга Христа должен показать народу не только словами, но и делом, что он их руководитель. Вы не можете отрицать того, что жизнь наших рабочих ужасна: у них нет никаких радостей, и они принимаются за пьянство. Надо им дать какие-либо здоровые развлечения, если мы хотим их сделать трезвыми и нравственными. И мы также должны стараться улучшить их материальное положение, если мы хотим им помочь перейти к лучшей жизни. Помощь народу — задача церкви. Я должен откровенно сказать, что если церковь не сблизится с народом, то пастырь скоро останется без паствы. Уже почти вся интеллигенция, имеющая влияние на народ, оставила церковь, и, если мы теперь не поможем массам, они также от нас уйдут.

Митрополит казался несколько взволнованным, но сказал, что Христос стремился только к возрождению душ, а поэтому и нам надо заботиться только о внутренней жизни народа.

Я был возмущен его замечанием и спросил, что если это так, то почему мы не говорим богатым того, что он хочет, чтобы мы говорили бедным.

Однако он был непоколебим. Я тем более был огорчен, что, действительно, его любил и считал его способным встать на новый путь, а оказалось, что он просто робкий дипломат. Но рабочие мои были очень довольны и, очевидно, не желали дальнейшего вмешательства духовенства, исключая меня. Позднее, когда мы обсуждали рисунок печати, я предложил включить в него небольшой крест, но они возражали, пока я им не объяснил, что крест — символ самопожертвования.[71]

11 апреля 1904 года состоялось открытие «Собрания русских фабрично-заводских рабочих г. Петербурга».[72] Около полутораста человек собралось на церемонию, и, после речей ораторов-рабочих, начались музыка и танцы. Я с тревогой всматривался в ближайшее будущее, но вскоре мой страх прошел. На первом же вечере присоединились к нам 73 человека и сделали взносы. К концу первого месяца у нас было уже триста членов. Несмотря на повторные отказы, я был выбран представителем.

Наконец-то у меня была твердая почва под ногами для осуществления моих планов.[73] Я всецело отдался организации и развитию союза, присутствовал на всех собраниях, образовал массу рабочих кружков для изучения истории промышленности и политических вопросов. Несколько профессоров взялись помогать мне в этом деле.[74] Но все внимание мое было обращено на то, чтобы деятельность чайных и сбор взносов стояли вне всяких подозрений и в то же время находились в руках самих рабочих.

Мне часто приходилось ходить к управляющим фабрик и в мастерские, чтобы добиться какого-либо улучшения в условиях труда, или чтобы сгладить возникшие недоразумения, или чтобы найти кому-либо место. Часто предприниматели, которым не нравилось мое вмешательство, обращались со мною очень грубо. Мои маленькие комнатки на Церковной улице далеко за полночь были полны рабочих, их жен и родных. Одни приходили, чтобы поговорить о нашем деле, другие — чтобы получить помощь, третьи, наконец, чтобы пожаловаться на своих мужей или отцов, которых я должен был убеждать. И, хотя у меня не было ни минуты покоя, это было счастливейшее время моей жизни.

Самый лучший день был суббота, когда члены тайного комитета и еще несколько верных людей собирались у меня, чтобы потолковать о нашем общем деле.[75] Рабочие снимали свои пиджаки, а я — свою рясу, и тем не менее было душно. Мы говорили до рассвета, так что некоторые шли от меня прямо на работу. Я сознавал, что теперь моя жизнь не бесцельна и не бесполезна. О себе мне некогда было думать. От пересыльной тюрьмы я получал около 2-х тысяч жалованья и отдавал их на дело. Одежда моя была в лохмотьях, но это меня не заботило. Дело шло великолепно, и, открывая собрание, я говорил рабочим, что основание нашего союза станет эпохой в истории рабочего движения в России, и если они напрягут все усилия, то станут орудием спасения для себя и для своих товарищей.

Иногда мне приходилось ходить к новому градоначальнику Фуллону,[76] заменившему Клейгельса, чтобы просить его воздействия для достижения некоторых уступок со стороны работодателей. Фуллон отнесся сперва недоверчиво ко мне и к моему делу.

— Все это хорошо, — сказал он, — но революционеры будут приходить на ваши собрания и говорить там.

— Пускай приходят, — сказал я, — мы их не боимся, мы действуем открыто. И при этом я прибавил, что мы нуждаемся в большем, чем сочувствие генерала; мы нуждаемся в том, чтобы он верил, что если он встретит в нашем обществе кого-либо из ранее заподозренных, то верил бы, что эти люди сами поняли, что лучше примкнуть к законному образу действий. Фуллон был простодушен и добр, и ни в его натуре, ни в его предыдущей карьере не было ничего полицейского. Раньше он служил в Варшаве и так ладил с поляками, что немедленно был вызван в столицу. Чтобы обеспечить свое дело, я обратился к генералу Скандракову и агенту полиции Гуровичу с просьбою ходатайствовать за меня перед Фуллоном. Мало-помалу Фуллон стал благосклоннее ко мне, и мне удалось получить от него обещание, что ни один рабочий из союза не будет арестован, так как это подорвало бы в корне доверие к делу и вынудило бы меня отказаться от него. Насколько была важна для меня поддержка Фуллона в критические моменты последующих месяцев, вы сами увидите.