Свобода по умолчанию (сборник) - Игорь Сахновский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У безупречно седовласого принцепса бриллиантовая улыбка, прохладное рукопожатие и совершенно невнятный на слух гостя английский. Зато над ухом Турбанова горячо дышит духами и славянскими глаголами Рита Сумачёва номер два, только раза в полтора длиннее той министерской Риты и в таком показательном наряде, что сначала приходится смотреть на её ноги.
Турбанова и впрямь берут как бесценную бандероль и доставляют в какие-то глубокие, цокольные покои, причём по пути, у входа в лифт, извиняясь, овевают струями трёх эфирных детекторов, прогоняют, как арестанта, через «голый» сканер и просят временно изъять из портфеля телефон.
Наконец, они доходят до специальной переговорной, больше похожей на бункер, где принцепс, ювелирно улыбаясь, выпроваживает переводчицу и включает синхронный транслятор, который мало того что служит толмачом, но ещё и копирует голос говорящего, и с переменным успехом коверкает его интонации.
Турбанов главным образом молчит, перемогая с внимательным видом адскую скуку, порождаемую одним только видом этого древнеримского банкира, не говоря уже о его речах. Едва ли не каждую свою фразу банкир начинает со слов: «Я полагаю, для вас не секрет», после чего следует информация, которую Турбанов не знал и был бы рад не знать никогда.
Я полагаю, для вас не секрет, что наш банк входит в первую десятку самых устойчивых финансовых организаций, работающих на территории Соединённого Королевства (здесь Турбанова тихо укалывает совесть – он даже не успел заметить название банка), и мы высоко ценим тот факт, что бенефициары, чьи интересы вы представляете, доверяют нам столь крупные средства. Я бы даже сказал – беспрецедентно крупные.
Теперь позвольте для порядка напомнить некоторые важные технические тонкости, касающиеся безопасности. Я полагаю, для вас не секрет, что ваши уважаемые доверители, все четверо, отказались от новейшей методики – подкожной имплантации чипов, которую мы считали своим долгом им предложить.
Кроме того, я полагаю, для вас не секрет, что трое из ваших доверителей подверглись процедуре дактилоэктомии, видимо, в целях дальнейшей папиллярной реконструкции, поэтому сейчас у них полностью отсутствуют дактилоскопические портреты, как левые, так и правые.
Кроме того, по нашим данным, подтверждённым независимой финансовой разведкой, один из четырёх уважаемых бенефициаров неизлечимо болен, лишён возможности передвигаться самостоятельно и пребывает в терминальной стадии, которую пока удаётся продлять неизвестным путём.
Банкир говорит непрерывно ещё минут десять. Турбанов, тоскуя, следит за его натруженной мимикой, и думает, до какой же степени взрослые, серьёзные люди загромождают свою и без того сложную жизнь.
В свете всего сказанного особую важность обретают статус носителя генеральной доверенности и его личная безопасность, то есть ваша, сэр.
Турбанов надеется, что тоскливей уже не будет, но тут наступает время подписей: он пишет ненавистное слово «Kondeyev» столько раз и на стольких листах, что у него готова отняться рука. Для приличия эти листы надо хотя бы проглядывать – он и проглядывает некоторые, но каждый раз леденеет при виде округлых, жирно выделенных цифр на гусеничном ходу – там такое количество нулей, что он не рискнул бы эти суммы правильно назвать.
Заметив, что банкир совсем замолчал, Турбанов поднимает глаза – и вдруг натыкается на всепонимающий, соболезнующий взгляд очень старого человека.
«Вы расслышали меня, сэр?»
«Что именно?»
«Вопрос вашей собственной жизни и смерти».
Не зная, что ответить, и чувствуя себя ещё глупее, чем обычно, Турбанов заверяет, что расслышал.
Старик снова молчит, на этот раз, пожалуй, слишком долго, как бы на что-то решаясь и тщательно выбирая слова.
«Вы скажете – это не моё дело, и будете правы. Но мне уже много лет, сэр, я умею видеть людей. И я вижу, что имею дело с нормальным, живым человеком, а не с финансовым лакеем и не с шахматной пешкой, которой принято жертвовать».
Он опять замолкает, как перед окончательным шагом.
«Но в том-то и дело, что пожертвовать могут легко. Боюсь, вы не вполне отдаёте себе отчёт, под чем подписываетесь. – Он понижает голос и притрагивается к бумагам. – Вы сознаёте, что здесь примерно бюджет среднего государства?»
Турбанов пожимает плечами:
«У меня есть какой-то выбор?»
«Есть. По закону я обязан вам предложить высшую форму идентификационной защиты – по отпечаткам ладоней».
«И как, вы считаете, я должен ответить?»
«Я считаю, вы должны твёрдо отказаться».
«Хорошо. Я твёрдо отказываюсь».
«И тогда я обязан предложить вам экстремальную форму защиты – рекурсивное письмо».
«Что за письмо? Кому?»
«Никому, самому себе. Это даже не письмо, а короткое сообщение – вместо секретного кода».
«Почему эта форма называется экстремальной?»
«Потому что, как только вы напишете сообщение, вы сразу его сотрёте, и потом наш детектор сотрёт его из вашей памяти. Вы не вспомните код при всём желании. Даже, извините, под пытками. Это и будет означать дополнительную защиту. Вспомнить код вам позволит это же устройство – только оно, потому что сохранит ваш волновой портрет. Если вы однажды напишете или передадите нам неправильный код, это будет означать, что вы действуете вынужденно, и мы немедленно заблокируем все счета. Только, пожалуйста, не забудьте доложить своим работодателям, что выбрали именно такую форму защиты, – банкир неожиданно хмыкает. – Иначе за вашу драгоценную жизнь никто не даст и гроша».
37
Он кладёт на стол невзрачный маленький планшет с двумя датчиками, которые нужно надеть, как наушники, встаёт и отходит в сторону: «Не буду вам мешать».
Турбанов совсем ненадолго задумывается и потом пишет на экранчике: «Дорогая, любимая Агата! Я сильно скучаю по тебе, но надеюсь, что мы скоро увидимся. Твой бестолковый финансовый агент».
Затем следует надеть наушники, нажать кнопку “Erase”, подождать секунд пять и снова нажать кнопку “Erase”, что он и делает под пристальным взглядом банкира.
Остаётся затолкать в свой бронзированный портфель всю эту никчёмную пачку документов, какие-то конверты с непонятными электронными аккаунтами, любезно попрощаться – и скорее на воздух. Но при выходе из лифта ему возвращают телефон, на котором уже мигает нетерпеливое сообщение: «Как всё прошло?»
Он садится на диванчик в вестибюле, чтобы написать ответ. Отвечать, видимо, нужно коротко и внушительно.
«Всё в порядке. Выбрал экстремальную форму защиты, рекурсивное письмо».
И, подумав, добавляет: «Погода здесь не очень».
Потом он находит туалет, запирается в нём, избавляется от телефона и, уходя, заглядывает в зеркало: этот тип в мятом костюме цвета мраморного мяса и селёдочном галстуке вызывает у него честную тошноту.
Снаружи, у входа в банк, его дожидается такси с флажком отеля. Рядом терпеливо курит и поглядывает на часы молодой человек с вычурным именем Альдебаран, он же Алекс.
«Мне нужно срочно сменить всю одежду», – говорит Турбанов.
«Зачем? – удивляется дворецкий, но тут же меняет тон: – Отличная идея, сэр. Мы можем поехать в “Харродс” прямо сейчас».
В одном из самых больших и роскошных универмагов мира Турбанов безошибочно выбирает самые заурядные джинсы средней потёртости, простецкий чёрно-белый джемпер, крепкие «олдскульные» ботинки и свободную утеплённую куртку, претендующую максимум на лыжные прогулки в компании одиноких пенсионеров. Всю свою жизнь Турбанов прожил с убеждением, что хорошо одеваться – значит одеваться почти незаметно, то есть ни слишком бедно, ни слишком дорого или помпезно. Трудно сказать, допускал ли этот принцип наличие хоть какого-то стиля, но Турбанов полагал, что стиль – дело самопроизвольное, примерно как рост дерева, не зависит от моды и не нуждается в ней.
38
Следующим утром вместе с завтраком неотвязный дворецкий доставил ему новую порцию одноразовых телефонов в запечатанном пакете вроде инкассаторского мешка.
«Откуда?» – поинтересовался Турбанов.
Тот скосил глаза в левый угол потолка: «Передали на ресепшен», – и показал пустые ладони, дескать, я ни при чём.
После вчерашних банковских свершений Турбанову хотелось почувствовать себя вольно гуляющим отпускником. Эти туристические позывы заметно напрягли Алекса, и он осторожно предложил: «Может, в Британский музей? Я вас отвезу». – «Знаете, мне уже неудобно, вы столько времени тратите на меня». – «Считайте, что это моя служебная обязанность».
На подступах к музею Турбанов вежливо, но твёрдо попрощался с провожатым, предупредив, что освободится не раньше, чем через полдня.
Ошеломляющее разнообразие древностей наводило на мысль о том, что самые бесполезные вещи сохраняются дольше всего. Отсутствие полезности и всякого практического смысла словно бы защищало эти вещи от превращения в прах. Это касалось и художественных произведений, но Турбанов за годы своей профессиональной деятельности успел привыкнуть к тому, что говорить и даже думать о бесполезности искусства рискованно: официальные установки требовали конкретной пользы для народа и страны.
