Табернакль - Наталья Галкина

За день до первого подъема температуры взяли у него кровь из вены (“для посева, профилактически”) и велели мне быстренько отвезти пробирку на анализ. “Куда?” – спросила я. И получила ответ: “На противочумную станцию порта”. Сев в такси, держа пробирку за пазухой, поехала я в порт по незнакомым улицам и переулкам по району, чьего и названия-то не знала. Очутившись перед забором из сетки, позвонила я в запертую калитку, минут через пять открывшуюся, проследовала к крылечку казенного двухэтажного здания грязно-белого кирпича, позвонила еще в один звоночек возле железной двери. Долго ждала я, потом за дверью послышались шаги, заскрежетали засовы, появилась предо мною фигура, видимо, женская, в белом, в бахилах до колен, в рыцарских, колом стоящих перчатках, головной убор напоминал шлем, закрыта вся голова, лицо за забралом, я видела только глаза в слюдяной прорези маски – словом, полная иллюзия того, что чума свирепствует, а Чумная Смерть вышла на меня поглазеть.

Я отшатнулась, фигура покачала головою, вытянула руку повелительно, до меня донесся утробный приглушенный глас: “Давайте!” – и я вложила в огромную перчатку пробирочку, обернутую квитком с номером детсада, датой, именем и фамилией. Тотчас фигура исчезла за вратами своего противочумного форпоста, успев напоследок сделать мне императивный жест свободной рукою: убирайтесь поживее. Я помчалась обратно, калиточка сама отворилась и захлопнулась за мною, таксист ждал, для экономии доехала я до ближайшей станции метро, где неадекватно всплакнула на эскалаторе.

Назавтра сын уже лежал с высоченной температурою, на работу я долго не ходила и о том, что произошло за время моего отсутствия, узнала из рассказов разных лиц: Жереховой, Орлова, Мировича, Княгини и нашего начальника Лещенки. О схроне знала только Княгиня, потом Князь под большим секретом рассказал о нем Жене, подарив ей на прощание утаенное перышко. Раза два или три, позже, много позже, мне снилась клиника, магическое действо под ночными небесами у восхолмия с лакокрасочным складом, модификация событий.

Директор сделал Мальчику вторую операцию, чтобы не слышать ее аккомпанемента, радио Орлов в художественной мастерской загодя выключил. Мальчик затемпературил сразу и на третий день был так плох, что на обходе, выйдя из его палаты, терапевт сказала невропатологу: “Дело пахнет простыней”, а проходившая мимо со слепком Жерехова эту самую простыню (ею закрывали перед тем, как в морг везти) увидела чуть ли не вьяве, каждую складочку, каждый уголок, всю светотень чохом.

– Интересно, – сказал Лугаревич Лосенко, – что про него даже не скажешь: “вынесут ногами вперед”, ног-то нема.

Он был готов предложить свои варианты присловья, но Лосенко глянул на него таким тяжелым взглядом, не поленился и лицо свое квадратное к Лугаревичу обратить; тому пришлось быстрехонько ретироваться.

К вечеру палату кварцевали, в цвете инопланетном напоминала она то ли африканский лес полнолунный, то ли сцену из “Синей птицы”. “Тише, тише… – шептал Мальчику Тимтирим (Уток лежал под боком, на тонюсеньком одеяле, пытался снять боль, навеять сон, сбить жар), – все мы тут, с тобой, с тобой, тише…” В головах у Мальчика стоял недвижно святой Марей, в углу Назарик держал на плече маленького Шоро, крутившего игрушечную шарманку, слаб был голос шарманки, еле тренькал. Князь молился, коротенькие самодельные молитвы его прерывались всхлипами.

Среди выдуманной, выросшей из историй Мировича листвы мелькали мифические существа, висел в колыбели Чорос, пивший лившийся ему в рот березовый сок (над ним, как положено, летала сова), прижимал к животу глиняную плошку Чак-Мооль, все мелкие божества, от богини дверного косяка до божка шпингалета, обмерли в ожидании, жужжали счетные машинки Арабова и Берберова, – однако все персонажи вместе с имагинитивным пространством выцвели, умалились, поубавили светотени, словно готовы были раствориться в неумолимо жестоком воздухе объевшейся белены яви.

– Зачем… зачем… – бормотал Мальчик, – а я ведь чуял: пока не зарежет, не отстанет… ведь он один, директор, а как же все остальные? Столько народу… и никто за меня не заступился… никто… все ему позволили это со мной сделать… вот и добрые люди… добрые люди, вы… зачем… до смерти… меня … довели… меня вы пожрали… как змей Аврага Могой не пожрал…

Тут тихо проехал по середине палаты маленький, как в кукольном театре, призрачный возок жены великана Алангсира, правившей запряженными в возок волами: она вечно искала разрубленное на куски, разбросанное по всей земле тело мужа, чтобы воскресить его, и вроде все уж нашла, а голова так и не отыскалась, тщетно шли волы, зря крутились колеса.

И зашептал Жанбырбай истово, сглотнув слюну, переведя дух:

– Одна наша дальняя родственница – жена монгола. Их младший сын Чойжинхорлоо научил меня делать схрон. У меня есть все для схрона, все, что нужно закопать под заклинательные слова под деревом на холме, даже зуб ящерицы и два пушистых птичьих пера, малиновое и изумрудное. И древняя монета из жабьего рта. И камень из печени монаха. Мы сделаем схрон на проклятие, проклянем их всех, а потом дадим тебе имя Булагат, и всем им будет плохо, будут они пропадать, взрослые твари, а ты оживешь.

– Нет… не оживу…

– Тогда ты оживешь в другой жизни, с руками и ногами, другой совсем, а они получат свое. Все будут прокляты.

– Как же… – сказал Князь, – все прокляты? А Мирович? А Женя Петровна? Их нельзя…

– Никто… из них… за меня… не заступился…

– Если ты не предатель, – сурово сказал Жанбырбай Князю, – ты тоже пойдешь с нами ночью во двор, у тебя есть рука, ты можешь копать.

– Из соседней палаты Вовчик может пойти, – сказал Петя, – у него две руки, а протез ему уже сделали, он на нем хорошо ходит, до двора дойдет.

Глава двадцатая

Ночь. – Золотой Кол и Семь Кузнецов. – Схрон. – “Я за всех молюсь”. – Краденое перышко. – Кости Волынского. – “Прощай!” – “Теперь они пропали”. – И стали мы пропадать.

Ночь раскинула над ними, щадя их, свой звездный шатер, темную скинию свою, ни дождя, ни ветра, только осенний холод. Куртки зимних пижам, кое-как напяленных на летние, были незастегнуты, дрожь, мурашки от холода и храбрости, от шаманской прелести колдовства, от грозовой силы проклятия, от ожидаемых, предназначенных обидчикам бед.

Алтан Гадас, Золотой Кол Полярной звезды сиял в вышине, и кто знает, не собирался ли свод небесный обрушить на их головы озаряющий грешную землю небесный свет из всех девяноста девяти слоев небесных. Семь Старцев, они же Семь Кузнецов, здесь и сейчас назывались Большой Медведицей, но и тут и тогда каждая из семи звезд была тенгри, а одна оставалась краденой, и не было ей цены.

На всех у них было три руки, обрубок с пальчиком, девять ног и один протез.

Лакокрасочный краснокирпичный нарядный домок стоял на маленьком холме, и дерево стояло возле него, точно не ива, может, вяз, а может, падуб или ильм, их ботанические познания были расплывчаты, Мирович не успел рассказать им о растениях, да и сам не особо силен был в определении имен деревьев и трав. Игрушечный холм был для них сложным рельефом, препятствием для героев, но они поднялись к подножию дерева и выкопали ямку для схрона мастерком, найденной при входе лопатой и тупой больничной вилкой.

Чего не было на небе, так это Плеяд, Обезьяны Мичит; однако и издалека вызывала она из небытия стужу, холод и лед, почти готовые сковать лужи.

Черным было Хухе Мунхе тенгри, Вечное синее небо, определяющее судьбу человека, и никто из маленькой процессии увечных магов не знал, есть ли где над ними вотчина Чолмона, хозяина Венеры, хотя известно было всем, что вечерняя звезда его женщина, а утренняя – мужчина, которому принадлежат все звезды.

Небесный свод раскинул над ними свой вечный табернакль, хоть не знали они названий его звезд, планет и созвездий ни на одном языке, ни по книгам, ни понаслышке.

Уже произнес Жанбырбай все заклинания до единого, схрон был закопан, зазвенела из-под земли древняя монета, соударившись с зубом ящерицы, стоном и стуком ответили кости с кладбища у Сампсониевского собора, кости разрубленных, четвертованных два столетия назад, обезрученных и обезноженных Волынского, Еропкина и Хрущова. Никто не услышал ни зуба с монетою, ни мученических костей, уловил подземное страшное преткновение только Князь; он заплакал и стал молиться вслух словами правильных молитв.

– Ты за кого молишься? За тех, кто его пожрал? – осуждающе покосился на него Петя.

– Я за всех молюсь, – отвечал Князь, – за него, за нас и за них тоже.

Никто не видел, как стащил он из схрона и спрятал в рукаве зеленое перышко; он надеялся, что нарушенное хоть чуть-чуть колдовство окажется не таким разрушительным, что проклятие уменьшится не только на краденую составляющую, но, может быть, по неисповедимой математике зла, во сколько-нибудь раз.