Зарождение добровольческой армии - Сергей Волков

Среди офицеров начались разговоры о бесполезности сопротивления и о необходимости распустить отряд. Питались мы в вагоне из рук вон плохо, получали три раза в день по куску сала с хлебом и чай. С вечера 12–го числа настроение стало тревожным, собирали свои вещи. Телеграфист донес, что из Царицына вышел воинский эшелон неизвестного назначения и, что со станции Лихой сообщение прервано. Положение усложнялось. Мы могли ожидать появления противника.

К сожалению, наш командный состав не оказался на высоте. Полковников Мамонтова и Корвин–Круковского в вагоне не было, они переехали в станицу Нижне–Чирскую, находящуюся в тринадцати верстах к югу от станции. Лейтенант Герасимов и его помощник поручик Генке хотя, может быть, и были храбрыми людьми, но благодаря полному непониманию создавшейся обстановки и нераспорядительности были не способны принять самостоятельные и сколько‑нибудь целесообразные решения. Было объявлено, что мы будем защищаться. Офицеры, почти все имевшие подложные документы, определенно заявляли, что защищаться бесполезно, а нужно распылиться. Лейтенант Герасимов колебался.

Наступила морозная лунная ночь; два пулемета были вынесены на площадки вагона, нам было поручено защищать переднюю площадку, а офицерам заднюю и окна. Все взгляды были устремлены на путь, откуда должен был появиться красный эшелон. Вдали сверкнули два огненных глаза — медленно подвигался поезд. Напряженное состояние усилилось. И вот с задней площадки соскочило несколько офицеров, решивших действовать самостоятельно. Эшелон подходил все ближе и ближе, уже стали слышны крики и проклятия. Наконец эшелон медленно равняется с нами. В вагонах и на площадках видны дико жестикулирующие фигуры, слышна отчаянная брань. В наше окно залетела кем‑то ловко пущенная пивная бутылка. Брань и крики усиливаются. Еще момент — и с нашей стороны грянул бы залп. Но эшелон проходит мимо, не останавливаясь. Крики постепенно замирают вдали. Опять тишина, изредка прерываемая звоном передвигаемых составов и свистками железнодорожников. Зовут всех вовнутрь вагона.

Там лейтенант Герасимов объявляет, что задачи нашей выполнить нельзя, пробираться всем вместе в Новочеркасск нет возможности, и поэтому он считает необходимым распустить отряд и предоставить каждому действовать самостоятельно. Выдают по сто рублей на человека и запасы сахара, находившегося в вагоне. После этого офицеры стали, поодиночке, разбредаться в разные стороны. У нас, юнкеров, настроение было сильно подавленное. Действительно, возвращение в батарею, движение через пункты, уже занятые большевиками, не имея никаких документов, с какими‑то ста рублями в кармане, представлялось нам делом довольно трудным.

Собравшись все вместе, мы решили идти в станицу Нижне–Чирскую, отнюдь не разбредаясь, и там постараться достать документы у полковника Мамонтова, для проезда в батарею. Двинулись ночью в степь и к рассвету были в станице. Трое из нас явились на квартиру полковника, но он нас не принял, очевидно опасаясь репрессий со стороны большевиков, а его жена, говорившая с нами через дверь, объявила, что атаман ничем нам помочь не может. Ходить открыто было опасно, так как несмотря на наше «товарищеское» одеяние, в нас все узнавали переодетых юнкеров.

Днем мы скрывались по кабакам, а ночевали среди большевиков — рабочих и красногвардейцев. Но, делая вид, что мы спим, приходилось слышать рассказы красногвардейцев, прибывших из‑под Зверева и Лихой, о том, как они расстреливали юнкеров, попавших к ним в плен.

Все это, конечно, не могло не отражаться на нашем настроении. Каждую минуту можно было ожидать, что откроют наше местопребывание. Неоднократно мы ходили к полковникам Мамонтову и Корвин–Круковскому, прося дать возможность вернуться в батарею. Они все время отделывались уклончивыми обещаниями, говорили, что документы уже готовы, но нет печати, что уже не сегодня–завтра нам выдадут деньги и т. п. Ясно было видно, что они не пони–мают нашего сильного стремления и для каких‑то целей хотели оставить нас при себе.

Когда 15–го два юнкера явились к полковнику Мамонтову за получением документов, он вдруг, вместо всяких прежних обещаний, заявил нам, что никаких документов он не выдаст и приказывает всем нам остаться здесь в его распоряжении. По его словам, в станице будет формироваться добровольческий отряд, и юнкера будут его кадром. Возмущенные до глубины души проволочками и препятствиями, которые чинили нам, юнкера заявили полковнику Мамонтову, что с момента роспуска нашего отряда мы вышли из его подчинения и вновь поступаем в распоряжение подполковника Миончинского, нашего командира батареи. Было заявлено, что юнкера сегодня же уезжают самостоятельно в батарею.

Полковник Мамонтов, очевидно чувствуя правоту юнкеров, просил нас подождать и послал за полковником Корвин–Круковским. Последний начал с того, что он понимает наше желание вернуться в свою часть, вполне сочувствует нам, но сейчас создалась такая обстановка, что окружная станица 2–го Донского округа может легко попасть в руки красных, ввиду полного разложения казачьих частей, находящихся в городе, а поэтому необходимо создание стойкого добровольческого отряда, способного взять власть в свои руки и обеспечить станицу от захвата красными. Единственным, по его словам, кадром для образования этого отряда являемся мы, юнкера, которых он берет в свое личное распоряжение и все хлопоты о наших нуждах и заботы о нашем содержании берет на себя. Мы решили остаться.

На наше решение остаться главным образом повлияло то, что полковник Корвин–Круковский считал, что с нашим уходом добровольческий отряд сформирован не будет, и это повлечет за собой немедленный захват большевиками Нижне–Чирской станицы. Той же ночью мы по подложным документам получили из арсенала винтовки, патроны и ручные гранаты. Нам был отведен на площади большой каменный дом, который у нас усиленно охранялся наружными и внутренними постами. Мы имели оружие. И теперь уже не приходилось бояться каждого подозрительного взгляда, прятаться и удирать в переулки и подворотни при первом намеке на преследование.

Нет. Теперь мы спокойно разгуливали по всей станице, любовно поглаживая в кармане холодный металл лемановской гранаты, и с горделивым сознанием своей силы оглядывали толпы рабочих, с плохо скрываемой ненавистью провожавших нас взглядами.

Ночью тревога. Подали пять саней. Наш отряд, увеличившийся примкнувшими к нам офицерами, достигал 25 человек. Подъехал полковник Мамонтов и сообщил, что сейчас через станцию Чир пройдет эшелон Донского 35–го полка, у них много пулеметов, и мы едем их разоружать. Была темная морозная ночь. После получасовой быстрой езды по накатанной снежной дороге заблестели впереди огоньки станции. Подъезжаем. «Слезать с саней». Рассыпаемся цепью; пулеметы с нами. Входим в станционный поселок. На освещенной станции слышны крики и пьяные голоса. «Эшелон уже на станции», — доносится из темноты. Тихо и бесшумно подходим к платформе, прикрываясь ближайшими строениями. Полковник Мамонтов с двумя юнкерами отправляется к эшелону и вызывает представителей от полка. Подходим вплотную к платформе, скрываясь в тени. На платформе масса толкущихся и снующихся взад и вперед фигур, слышны песни, брань, бряцание котелков и звон станционного колокола. Местами сквозь открытые двери вагонов видны люди, сидящие вокруг печей. Колеблющееся пламя, освещая обветренные лица, придает им какой‑то сказочный вид. Свисток паровоза. Все бегут к вагонам. На платформе остается группа людей, оттуда слышен громовой и повелительный голос полковника Мамонтова: «Если через пятнадцать минут не будет сдано оружие, то я т……. всех уложу. Станция окружена моим отрядом. Юнкера, пулеметы вперед».