Шантарам - Грегори Робертс

Мрачное состояние духа овладело мною: угрюмость, терзавшие меня сомнения — всё это я никак не мог с себя стряхнуть. Мы ехали в зиму, и я часто думал об Ананде Рао, моём соседе по трущобам. Вспоминал лицо Ананда, улыбающегося мне через металлическую решётку комнаты для посетителей в тюрьме на Артур-роуд, — доброе красивое лицо, такое безмятежное, умиротворённое. Он считал, что совершил неправильный поступок с добрыми намерениями. Он спокойно принял наказание, которое заслужил, как сам сказал мне, словно то было его право или привилегия. Но после многих дней и ночей раздумий я проклял Ананда. Проклял, чтобы выбросить из своей памяти, потому что во мне звучал голос — мой собственный или, может быть, голос моего отца, — говоривший, что я никогда не познаю умиротворения, никогда не достигну этого Эдема души, когда принятие наказания, признание правильного и неправильного рассеивает беды, камнями засевающие бесплодное поле одинокого сердца.

Ночами мы вновь двигались на север, карабкаясь вверх, чтобы пересечь узкое ущелье Кусса в горах Хада. Путь в тридцать километров птичьего полёта обернулся для нас почти ста пятьюдесятью километрами подъёмов и спусков. Затем мы шли около пятидесяти километров по плоскогорью, и над нами простиралось бескрайнее небо. Мы пересекли реку Аргастан и три её притока, достигнув Шахбадского ущелья. И здесь, когда моё сознание всё ещё душили мысли о правильном и неправильном, нас в первый раз обстреляли.

Приказание Кадера начать подъём в Шахбадское ущелье без остановки на привал спасло в тот холодный вечер много жизней, включая мою собственную. Мы выбились из сил после безрассудной гонки рысью через открытое ровное пространство. Все мы надеялись отдохнуть у входа в ущелье, но Кадер подгонял нас, требуя идти дальше колонной. Вот почему мы быстро продвигались вперёд, когда раздались первые выстрелы. Я услышал звук — глухой стук металла, словно кто-то ударял куском медной трубы по пустому баку для бензина. По своей глупости я сперва никак не связал его в сознании с ружейной стрельбой и продолжал устало тащиться вперёд, держа под уздцы лошадь. Затем пули стали ложиться ближе, со стуком врезаясь в тропу, в нашу колонну и каменные стены вокруг нас. Люди карабкались по скалам в поисках укрытия. Я упал на землю, вдавливая лицо в пыль каменистой тропы, уговаривая себя, что на самом деле ничего не случилось, что я не видел, как разорвало спину человека, идущего впереди, и как он споткнулся, падая лицом вниз. Люди вокруг меня начали стрелять в ответ. И тогда, оцепенев от страха, судорожно вдыхая пыль, я понял, что наконец попал на войну.

Я мог бы так и остаться лежать лицом в грязь с бешено колотящимся, словно передающим земле свой сейсмический ужас сердцем, если бы не моя лошадь. Я потерял поводья, и лошадь, испугавшись, встала на дыбы. В страхе, что она может затоптать меня, я кое-как поднялся и принялся ловить мотающиеся в воздухе поводья, желая вновь обрести над ней власть. Лошадь, до этого производившая впечатление вполне послушной, внезапно превратилась в самое буйное животное каравана. Она встала на дыбы и начала брыкаться, бить копытами и тащить меня назад. Потом стала кружиться, всё время сужая круги, пытаясь выбрать удобный угол, чтобы половчей лягнуть меня. Она даже умудрилась укусить меня за руку через три слоя одежды, вызвав резкую боль.

Я бросил взгляд влево и вправо. Те, кто был ближе всех к ущелью, бежали к нему что было сил, не отпуская поводьев в надежде укрыть себя и лошадей за выступами скал. Те, кто находились непосредственно передо мной и сзади, сумели как-то уложить своих лошадей и припали к земле рядом с ними. Только моя лошадь, вставшая на дыбы, была видна как на ладони. Не имея навыков наездника, чрезвычайно трудно заставить лошадь лечь в разгар боя. Другие животные ржали от страха, что ещё сильнее пугало мою лошадь. Я же хотел спасти её, заставить лечь на землю, чтобы она не была такой удобной мишенью, но и за себя боялся, конечно. Вражеский огонь хлестал по скалам надо мной и рядом, и при каждом оглушительном звуке я вздрагивал, как олень, коснувшийся колючей изгороди.

Странные испытываешь ощущения, ожидая попадания пули: наиболее похожее чувство, по-моему, это когда падаешь в пустоте и ждёшь, когда раскроется парашют. Во рту какой-то особый, ни на что не похожий вкус. Даже твоя кожа пахнет по-другому, а в глазах появляется жёсткость, словно они сделаны из холодного металла. Стоило мне отпустить поводья, позволив лошади самой заботиться о себе, она грациозно выгнулась, следя за тем как мои вытянутые руки опускаются вниз и упираются ей в бок. Я распластался на земле, потащив за собой лошадь и используя её раздутое брюхо как щит. Чтобы успокоить животное, я потянулся потрепать её по загривку, и рука моя с хлюпаньем погрузилась в кровавую рану. Подняв голову, я увидел, что пули попали в лошадь дважды: одна — в верхнюю часть спины, другая — в живот. Каждый раз когда грудь её вздымалась при вздохе, потоки крови струились из ран, и лошадь плакала — другого слова я подобрать не могу: то действительно были слышные при вздохах прерывистые жалобные всхлипы. Я пригнул голову к её гриве и обнял лошадь за шею.

Люди из нашего отряда сосредоточили свой огонь на гребне горы метрах в ста пятидесяти от нас. Крепко прижимаясь к земле, я выглянул из-за гривы и увидел, как поднимаются и перелетают через отдалённый гребень горы клубы пыли вслед за пулями, попадающими в землю.

А потом всё кончилось. Я слышал, как Кадер кричит на трёх языках, чтобы прекратили стрелять. Долгие минуты мы ждали в тишине, нарушаемой лишь стонами, всхлипами и стенаниями. Поблизости послышался хруст камней, я поднял глаза и увидел, что ко мне бежит, низко согнувшись, Халед Ансари.

— Ты в порядке, Лин?

— Да, — ответил я, в первый раз за всё это время подумав, не задело ли и меня. Ощупав руки и ноги, я сказал: — Похоже, я цел. По-прежнему состою из одного куска. Но они подстрелили мою лошадь. Она…

— Я считаю людей! — прервал он меня, подняв вверх обе ладони, чтобы успокоить и заставить замолчать. — Кадер послал меня узнать, всё ли у тебя в порядке и пересчитать людей. Я скоро вернусь. Оставайся на месте, не двигайся.

— Но она…

— Она скоро подохнет! — прошипел он, но тут же голос его смягчился. — С ней всё кончено, Лин. О ней позаботятся. Она не одна такая: Хабиб их всех пристрелит. Просто оставайся здесь и не высовывай головы. Я вернусь.

Он побежал дальше вдоль колонны, согнувшись, то и дело останавливаясь. Моя лошадь тяжело дышала, всхлипывая при каждом третьем или четвёртом затруднённом вздохе. Кровь текла медленно, но непрерывно. Из раны на брюхе сочилась тёмная жидкость даже более тёмная, чем кровь. Я попытался успокоить её, поглаживая шею, и тут понял, что не удосужился дать ей имя. Позволить ей умереть без имени показалось мне вопиюще жестоким. Я порылся в памяти и когда вытащил сеть из её сине-чёрных глубин, в ней было имя — сверкающее и точное.

— Я хочу назвать тебя Клер, — прошептал я на ухо кобыле. — Она была красивой девушкой. Всегда следила, чтобы я хорошо выглядел, куда бы мы ни шли. Когда я был с ней, всегда казалось: я знаю, что делаю. Я так её по-настоящему и не полюбил, а потом она ушла от меня в самый последний раз. Однажды она сказала, что я интересуюсь всем, но ничем не увлекаюсь всерьёз. И она была права. Совершенно права.

Я лепетал, словно в бреду, так и не оправившись от шока. Теперь-то симптомы мне известны: приходилось видеть других людей, впервые попавших под обстрел. Лишь немногие из них точно знали, что делать: их оружие начинало стрелять ещё до того, как тело переставало инстинктивно пригибаться или перекатываться. Других охватывал неудержимый смех. Некоторые плакали, звали маму, жену или взывали к своему Богу. Некоторые надолго замолкали, внутренне съёживались настолько, что это пугало даже друзей. А некоторые говорили без умолку, как я с умирающей лошадью.

Когда Хабиб добрался до меня, перебегая с места на место зигзагами и поскальзываясь, он обнаружил, что я продолжаю разговаривать с кобылой, пригнувшись к её уху. Он внимательно осмотрел её, пройдясь руками по ранам и прощупав густо пронизанную венами шкуру, — не застряли ли там пули. Достав из футляра длинный нож с собачьим зубом на острие, он поднёс его к горлу лошади и остановился. Его безумные глаза встретились с моими. Золотые солнечные отблески окружали зрачки, так что казалось, будто глаза пульсируют и вращаются. Они были большими, и безумие переполняло их, словно готово было взорваться в мозгу и вырваться наружу. Но при этом он был достаточно разумен, чтобы осознать мою горестную беспомощность и предложить мне нож.

Возможно, мне следовало взять у него нож и убить мою лошадь самому. Наверно, именно так должен был поступить достойный этого звания сильный мужчина. Но я не смог. Я глядел на нож, на пульсирующее горло лошади и не смог сделать это. И покачал головой. Хабиб приблизил нож вплотную к горлу лошади и сделал ловкое, едва заметное движение запястьем. Лошадь вздрогнула, но дала себя успокоить. Когда Хабиб отвёл нож от её горла, кровь хлынула ей на грудь и влажную землю толчками, словно гонимая сокращениями сердечной мышцы. Напрягшаяся челюсть медленно отвалилась, глаза остекленели и большое сердце перестало биться.