Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое - Николай Варенцов

На станцию меня благополучно доставил Трифил. Я занял в углу почти темного и нетопленого вагона место и предался тяжелым мыслям. Вспоминал, как десять дней тому назад ко мне собрались гости; за чаем начались разговоры, понятно, все на одну и ту же тему, о происходящем у нас в России. Один из присутствующих, Николай Алексеевич Осетров, почетный мировой судья города Москвы, вынул из кармана бумагу и прочел вслух стихи, фамилию автора я забыл. Они были написаны очень хорошо и жизненно, каждая их строфа била по нервам, и всех слушающих сильно волновали.

В стихах излагал помещик свое душевное состояние при ожидании, что не сегодня, так завтра нахлынет в его родовое имение толпа озверевших крестьян под предводительством каких-то темных, неизвестных лиц и весь его уютный, культурный дом, со всеми реликвиями, сбереженными им и его предками, будет уничтожен в короткий срок. Помещик переходил из комнаты в комнату, останавливался перед всеми вещами, дорогими по воспоминаниям о светлых и тяжелых пережитиях его семьи в течение более полуторастолетнего владения имением. Он подходил к портретам его предков, говоря каждому: «Прощай!..», к шифоньеркам, наполненным разной посудой, с висевшими тарелками и блюдами на стенах, вспоминая, как его матушка бережно обходилась с этими хрупкими вещами, не дозволяя дотрагиваться прислуге до них, лично вытирала пыль и мыла их, рассказывая ему, еще отроку, а потом юноше, историю вещей, дорогих семье по воспоминаниям, к старинному оружию, развешанному на коврах по стенам его кабинета, и каждой вещи он говорил «Прощай!» со слезами на глазах и с болью в сердце. Вышел из дома с котомкой на плечах, он обошел кругом дома, прощаясь с ним, с его колоннами, с парком, наполненным столетними липами, дубами, вязами, с фруктовым садом, с прудом. Боясь задерживаться в имении, чтобы не при нем пришли толпы крестьян, как это уже случилось с его соседями-помещиками, где озверелые люди уничтожали все, что попадалось им под руки, убивая и расхищая скот, вырубая парки и фруктовые сады, сжигали дома со всеми находящимися в нем ценностями и даже с убийством сопротивляющихся им помещиков.

Когда Н. А. Осетров кончил читать стихи, то все слушающие сидели с понуренными головами и влажными глазами — так тяжело подействовали они на всех.

Мой уход из имения, понятно, не был так тяжел по воспоминаниям, как у этого помещика, но все-таки он доставил мне большое горе. Я купил землю с лесом, не считая полуразвалившейся гнилой дачи, на этой земле больше ничего не было; в течение двадцатилетнего владения им я оставил его почти благоустроенным. Уже было выстроено несколько домов для житья, скотный двор, амбары, проложены шоссейные дороги, канавы для спуска излишней воды, оранжерея, грунтовые сараи со шпанской вишней, фруктовый сад, приносящий уже фрукты и по всей усадьбе проложенные защебенные дорожки, огороженные подстриженными елками, с насаженным хвойным лесом, сделавшимся уже высоким и толстым. Кругом домов был разбит дендрологический красивый сад6, и на выкорчеванных из-под леса местах был хорошо удобренный огород, дававший хорошие овощи. И я, сидя в вагоне, сказал мысленно всему этому: «Прощай!..»

На другой день приехавшая Наталья Павловна рассказала, что сдача имения произошла без всяких инцидентов; и крестьяне были довольны, что я ушел из имения, уполномочив ее остаться во главе управления. Почему-то они тщательно осматривали под всеми кроватями, предполагая, что спрятаны какие-нибудь ценные вещи. В довершение, по окончании приемки, захватили три детских велосипеда. В этот же день рабочему Трифилу удалось привезти на лошади столовое и постельное белье, картины и часы, сверху закрытые сеном, счастливо пропущенные у заставы надсмотрщиками. А Наталья Павловна привезла много разных молочных продуктов.

ГЛАВА 2

Почти единовременно с отнятием имения к нам в правление явились с фабрики несколько человек рабочих, уполномоченных общим собранием товарищей всех наших фабрик для наблюдения за нашими действиями. Явившиеся держали себя скромно, но не могли удержать себя от тщеславия блеснуть перед нами своим умом и познаниями в области демагогии, приобретенными ими на фабричных митингах; становились по очереди в красивые позы, упирались одной рукой на стол, а другой размахивая, бия себя в грудь, в страстных речах изливали свои думы. Я любовался на них: телами были взрослые люди, а умом — малые дети. Возражать и оспаривать их, понятно, не было возможно без риска за свою свободу.

Их терпеливо выслушали, посадили в дальнюю комнату от правления, исполнив их просьбу, приобрели для каждого из них дорогие портфели, чем на первое время удовлетворили этих новых наших деятелей. Первое время дело шло сравнительно гладко, но с каждым днем их вмешательство в торговые дела делалось настойчивее и требовательнее, с нарушением всех коммерческих традиций. Приходилось их вызывать в правление, объяснять неправильность их взглядов и после долгих и неприятных препирательств убеждать их в необходимости поступить так, как распорядилось правление; в конце концов все это надоело и уже не звали их в правление, а посылали к ним доверенного, или бухгалтера, или секретаря; результат этих переговоров был тот же: им вдалбливали в голову, и они соглашались.

По несомненной человеческой слабости к тщеславию они через две недели считали себя уже сверхчеловеками, для них открылись все тайные пружины сложного дела; им было все доступно, и они все могут. Конечно, все эти споры и их увещания сильно тормозили дело с упущением выгодных моментов для наживы, но все приходилось терпеть и с болью сердца переживать. Кроме всех этих деловых волнений каждый день приносил какую-нибудь неожиданность от других лиц, старающихся досадить чем-нибудь нам, грешным, попавшим в беду не по своей вине. Волнений с душевным трепетом было много: то сообщали по телефону, что приезжали на автомобиле матросы, спрашивали меня, то приходили из милиции и спрашивали: где я? Все это заставляло не ходить в дом и долго кочевать по родственникам, знакомым, без достаточного спокойствия и отдыха.

Однажды как-то утром, еще правление не приступило к своим обыденным занятиям, отворилась дверь и быстро зашел запыхавшийся Михаил Алексеевич Сачков, заведующий хозяйством на фабриках, сравнительно недавно поступивший к нам на службу после удаления его от должности товарища прокурора новой властью. Он быстро проговорил: «Экстренно приехал в Москву, за мной следом должны приехать рабочие с фабрики для ареста правления in corpore, рекомендую сейчас же уходить, дорогой расскажу подробно». Привыкшие уже к таким волнениям, мы повскакали с мест и через черный ход, дворами, прилегающими к другим владениям, скоро были на Никольской улице. Сачков сообщил нам: вчера совершенно случайно попал на большой митинг рабочих, куда, как потом оказалось, вход начальствующим лицам был воспрещен, он же, мало знакомый рабочим, как недавно служащий, незаметно прошел среди толпы рабочих и до конца пробыл на собрании. Митинг, насыщенный злобными страстями ораторов, в конце концов постановил: арестовать все правление, привезти на фабрику, где и судить их общественным судом рабочих. Для поездки в Москву выбрали восемь человек, во главе одного слесаря, недавно присланного из Петербурга, с Путиловского завода, для распространения и укрепления революционных познаний среди рабочих наших фабрик. Среди выбранных рабочих было два молотобойца, отличающихся большой физической силой, специально на случай, если со стороны правления последует сопротивление. Сачков рассказал, что на фабрике очень неспокойно, то же происходит и на соседних фабриках, где имеются арестованные и посаженные в тюрьму.

Сидя в кофейной на Кузнецком мосту, уверенные, что сюда не могут попасть приехавшие рабочие, мы рассуждали: «Где нам укрываться?» Домой ехать нельзя, так как рабочие, не застав нас в правлении, несомненно, поедут к нам на квартиры. Наш секретарь Н. А. Осетров, ушедший с нами из правления, пригласил нас к себе обедать и прожить у него несколько дней; мы его любезностью воспользовались и прожили двое суток.

На третий день утром нам сообщили, что рабочие не пришли в день ожидаемого нами ареста, а явились на другой день, очень примиряюще себя вели и просили поставить нас в известность, что они придут на другой день для обсуждения нужд рабочих. Причем в конторе Товарищества сделалось известным, что рабочие по приезде в Москву предварительно зашли к комиссару торговли и промышленности товарищу Ногину, чтобы, нужно думать, похвастаться перед ним революционной ревностью и получить для большей крепости мандат на арест правления Товарищества. Но получили от Ногина хороший нагоняй, он им сказал: «Поскольку не имеется никаких доказательств в нарушении правлением законов революционных или уголовных, они аресту не могут подлежать, да если бы и имелись таковые нарушения, то они были бы арестованы в Москве и судимы здесь же, а не на фабрике».