Судьба - Николай Гаврилович Золотарёв-Якутский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Без приключений путник пересек большие аласы и густую тайгу Восточно-Кангаласского улуса и благополучно добрался до Ломтуки. Далеко виден был большой, крытый тесом дом на холме, окруженный всякого рода постройками: амбарами, конюшнями, хотонами — усадьба Монеттаха — местного богача.
Алас вокруг усадьбы усеян маленькими домишками и юртами. В них жили батраки Монеттаха.
Переночевав в юрте, Федор утром пошел в село Хаптагайцы, раскинувшееся на самом берегу Лены.
С высокой горы река видна была как на ладони. Между снежными заносами и сугробами на другой берег тянулась извиваясь узкая, чуть сероватая полоска дороги.
Федор готов был закричать от восторга:
«Вернулся я к тебе, матушка-Лена, жив и невредим! Вернулся!..»
Попробуйте найти якута, который бы не любил родную Лену трогательной сыновьей любовью! Есть ли на свете река красивее? Ее скалистые берега поросли древними величавыми лесами. Издали они походят на гребешки из мамонтовой кости, вырезанные волшебными руками костореза. И тянутся эти гребешки, окутанные сизой дымкой, без конца и края.
А весной, в половодье, птицы боятся перелетать через Лену. По утрам само солнце поднимается из ленских глубин, а вечером, совершив далекое путешествие по небу, опять погружается в Лену на ночной покой. Оттого наше солнце такое яркое да чистое, что утром и вечером купается в Лене!
Не будь на свете Лены, что бы делали якуты без ее плодородных долин, прибрежных лесов и лугов, без рыбы, которой изобилует река? А какие песни поют о Лене-матушке!.
Федору особенно нравилась одна, которую пела старая Федосья:
Ой ты, Лена, Лена, мать-река!
Ты суровая и нежная.
Вокруг тебя леса безбрежные.
Над тобой не облака, —
Корабля летят мятежные.
Ой ты, Лена, Лена, мать-река!
Твои русла — руки синие
В белой пене, точно в инее,
В золотых твоих песках
Ходят отсветы павлиние.
Ой ты, Лена, Лена, мать-река!
Под пушистыми перинами
Дремлют сосны-исполины там,
Пляшут лисы на снегах,
Серебрясь седыми спинами.
Ой ты, Лена, Лена, мать-река!
С края в край прожита-пройдена,
Стала песней о свободе нам,
Славься, славься на века,
Колыбель моя и родина!
Федор разогнул спину, выпрямился и полной грудью вдохнул чистый, свежий воздух. Далеко на снег отбросил суковатую палку — посох. Не нужно больше притворяться нищим. По крутому и высокому прибрежному откосу бегом устремился вниз, к Лене, точно ребенок, бросающийся в объятья родной матери. Да, великая якутская река была для него такой же родной, желанной, как вскормившая его мать.
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Трещали, жгли воздух январские морозы. Над городом плотной пеленой застыли дым и туман, отчего даже днем дома тонули в полумраке, который, казалось, поскрипывал на морозе. Люди старались поменьше выходить на улицу, откладывая свои дела до более теплых дней.
В полдень туман несколько рассеивался, небо прояснялось, на южном склоне, над самым горизонтом, показывалось солнце и вскоре снова заходило.
Улицы были безлюдны, но в учреждениях работа шла своим чередом. В штабе ЧОН всегда полно народу — все время приходили и уходили вооруженные комсомольские патрули.
Семен Владимиров был назначен комиссаром ЧОН.
Однажды днем в штаб ЧОН прибежал нарочный с пакетом для комиссара. Семенчика вызывали в губчека.
Встретил Владимирова Слепцов. По его бледному, осунувшемуся лицу Семенчик понял, что Платон Алексеевич уже давно не высыпался. Слепцов первым пропустил комиссара в кабинет, пригласил сесть.
Немногословно, как всегда, он объяснил, зачем Семенчика вызвали в губчека. Комиссар молча выслушал и, когда Слепцов кончил, ответил, что готов выполнить задание.
— Никто, не единая душа не должна знать, что ты везешь пакет. Для ямщиков и всех прочих, с кем придется встречаться в дороге, ты боец, сопровождающий почту. — Слепцов протянул Семенчику пакет, запечатанный сургучом. — Береги его как зеницу ока. Может случиться, что тебя схватят бандиты. Но пакет не должен попасть им в руки! Ты должен будешь уничтожить его любым способом.
— Понял, Платон Алексеевич!
Вскоре у подъезда губчека остановилась почтовая подвода. Ямщик слез с саней и хотел войти в здание. Но его остановил часовой.
Ямщик стал шуметь:
— Почему не пущаете? Мне велено приехать и захватить почтальона! Эй, почтарь!
На крик вышли Слепцов и Семенчик. На комиссаре романовский овчинный тулуп. Из-за поднятого воротника не видно лица, одни глаза блестят, и ямщик, глядя на «почтальона», не мог сказать, стар он или молод, якут или русский. В руках отъезжающего была только переметная сума — весь его багаж.
В полуверсте от церквей святой Богородицы — оттуда начиналась Багарахская дорога — они встретили пешехода в рваном полушубке, устало бредущего по обочине.
Лошадка поравнялась с человеком и остановилась — этому обучены якутские лошади.
— Куда путь держите? — спросил пешеход.
— Гоню ям. А ты?
— Домой иду. Уже пришел.
— Далеко странствовал?
— Далеко. — Путник неопределенно махнул рукой.
— Ну, иди. Тебя дома, должно быть, заждались. Жена, дети. Но!.. — крикнул старик и, хлестнув кобылу по крупу, пустил ее рысью.
Откуда было Семенчику знать, что ямщик только что разговаривал с его отцом, который возвращается с боевого задания? И Федор не мог признать в почтальоне, закутанном с головой в полушубок, своего сына, — он и помнил-то Семенчика только малышом.
Семен Владимиров ехал вверх по Лене. Ехал днем и ночью без остановок до самого Олекминска.
Передохнув в городе несколько часов, он явился к начальнику почты и сказал, что ему нужно следовать дальше.
— Переночуйте здесь, а утром поедете.
— Я должен немедленно ехать.
— Дайте-ка сюда вашу путевку. Я обязан отметить, до какого станка почтальон следует.
Надо было указать станцию, а Семенчик не знал, где он встретит отряд Каландарашвили. Отправляя его с пакетом, Слепцов сказал, что часть отряда, выделенная для отправки в Якутск, начнет свой марш от ямского станка Батамай. Вспомнив об этом, Семенчик сказал, что следует до станка Батамай.
Взглянув на Семенчика, начальник почты что-то написал в путевке и, возвращая ее, спросил:
— Долго там задержитесь?
— Не могу сказать. Возможно, поеду дальше.
Стояла лунная, звездная
