Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
"Пастела со стезкою", "Стезя великая", "Попевка", "невма" и "трисветлое согласие", и многие такие словеса, волшебно взлетающие к расписанному своду, отдавались в нём таинством, ему недоступным… И рокот тихого голоса государя, согласующего свои помыслы и пожелания с умнейшим наставником и проводником музыки сей прекраснейшей, и то, как они понимают друг друга, и какое это даёт Иоанну наслаждение, а это Федька по голосу, опять же, его понимал, и самого Федьку умиротворяло до полного растворения…
Привычно он забрёл в притвор Стратилата. Его обняло теплом и ладанным чистым веянием, и радостью от того, что хоть к Савве сейчас нет зависти, тени даже скверного к его с государем взаимному пониманию, а есть только сладость сознания такого союза, есть любопытство послушать, что у них получится.
Он так любил высокое пение, такой силы многоголосой любви он никогда не испытывал, и понимал всем существом страсть к этому Иоанна. Стоило вступить слаженному хору, и его вмиг увлекало, уносило ввысь, во тьму и притягательность свечных огней, и не раз хотелось дойти в этом до некоего предела… Отрешиться. Да! Отрешиться в уединении душевном, как и твердит преподобный Григорий Синаит, растолковывая всякому подробно, как следует достигать блаженного мира в себе… Но не через потакание своим греховным, злым по большей части, плотским только, или иным каким житейским желаниям, а в такой вот спокойной, просторной и уютной свободе в себе… В горении непрестанном.
Он смотрел в юное серьёзное, едва заметно оттенённого совсем ещё невидной бородкой, лицо Феодора, ставшего Стратилатом, верховным защитником своей земной обители, уже к двадцати годам… А облачённый в белый плащ и доспехи, Феодор Небесный на него смотрел, спокойно сжимая в деснице меч. Из доблести этой защиты, из долга перед всеми, кто жил в городе том, и на него надеялся, не зная даже в своих ежедневных заботах о его трудностях и печалях, он сделался защитником и духовным для них… А они и об том не подозревали! И вот, в час урочный вступил Стратилат в свой главный и последний бой – в противостояние царю того места… Царю! – тут Федька попадал в западню смятения, но – ненадолго. Тот царь, Ликиний, язычник и безбожник был, и потому Феодор применил благое непослушание! Да!!! Непослушание, но – благое ведь, а значит, и сие порушение законов, и клятв и обещаний прежних в верности – не есть грех, а напротив, наоборот – подвиг! Вот же как… Но царь земной, не следующий завету Царя Небесного, есть зло бесспорное, и, подобно Георгию, Змия поразившему, хотя никто его об том не просил из людей, а сердце велело мир от неведения злостного освободить, Феодор подвиг своего протеста совершил. Правда, сказано в житиях, что самого Бога Стратилат слышал, он самого Его принял наказ. Тут уж понятно, другого пути ему не было. Но… не в битве неравной мученичество конца встретил, а в смиренности приятия наказания от гневного Ликиния… Ведь сознавал же он, что наказание будет ужасно! В иной битве, в той, с собою, со слабостями своими мирскими, с желанием жить в себе и не протестовать, стало быть… И тут мысли совсем вскачь понесли с порывами влечений, и Федька ими задохнулся, и, упавши на пол перед образом Стратилата, замер… Всё пространство в нём и вокруг заполонил бой его сердца… Не ошибаюсь ли я жестоко, ответь мне, пресветлый великий мученик, ответь, мой Феодор! Не мыслю ли я сейчас доставить высокое насыщение душевного страдания Государю моему через тебя, а на деле – через себя, послушание и истовое служение тебе выказав своим замыслом, а на самом деле будет то служба кабаку?331..
«Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного!» – начал он повторять.
Но не так-то просто бесам противоречить, они громко кричат, и Ему, и всем тут их слышно: «Ты Марии-царице супротивничаешь, ты Государя Любови жаждешь, обожание Его себе удержать мечтаешь более прочего, а моим плащом белым, непорочным, прикрываешь свои побуждения настоящие? Так что ж сие, как не кабаку служба, да ещё хуже – в шкуру агнца ты волка своих хотений рядишь! Что замышляешь?! Чем лучше будет сие действие бешеных ваших веселий, опричных чёрных стай, от которых ты же сам порой воротишься?» – так грозно гремел над ним некий голос, и он не смел пока что ему ни возразить, ни ответить…
– … Деланье умное332, да жизнь окаянная, великий государь, – донеслось до него негромко и гулко, из глуби отдалённой, – уж твержу я им, сколь могу, что надобно от прежнего воспарить, да надо на то время небольшое…
– «Твое славяте заступление» начали?
– Да, великий государь, сейчас разучиваем, как раз, – со смиренной улыбкой отвечал, кланяясь опять, Савва. – Так ведь не сразу… А уж долблю им ежечасно, умное, умное делание надобно! Не козлодёры, говорю, вы, певчие государевы, так гласить надо с сердцем. Смехом говорю, не злом, Господи, огради! Тут палкою толку не добиться… Тут ласкою и учением и терпением только… Не беда, великий государь. Справимся к сроку!
"Делание умное, да жизнь окаянная", – эхом носилось в обессиленном Федькином сознании.
Спустя вечность, наверное, он ощутил прикосновение к плечу своему Иоанновой руки, и услыхал над собой его голос мирный:
– Ты тут спать, никак, собрался, Федя. Пойдём-ка.
Глава 25. Охота пуще неволи
Александровская слобода.
16 октября 1565 года.
У самого него колени постанывали и ныли до сих пор со стояния в Троицком на Покрова, преобразившегося чуть не во всенощное бдение, хоть, вроде бы, по канону богослужебному, едино всем епархиям теперь прописанному, этого и не вменялось обязательным. Но Иоанн был неутомим и казался осенённым светозарным поклонением Омофору Пресвятой Матери нашей… Впрочем, ему подушку алого атласа, наполненную мягкой упругостью наилучшей овечьей кудели, пропитанную ладанными и цветочными травными благовониями, золотыми кистями окаймлённую, под колени возложили, но только лишь как того требовало почитание его царственного величия. Сам бы Иоанн, кажется, босым и в рубище, и безо всякого послабления предаваться молитве был намерен… Поднимать государя под руки в этот раз было доверено ему и старшему служке митрополита Елисею. Неустанно наблюдая государя, он тогда переглянулся с Елисеем, всё ещё румяным и улыбчивым затаённо, всё сияющим к исходу праздничной службы аки некий херувим золотовласый, и подумал, чем они так щёки отрокам яблочно красят…
Увели
