Невеста каторжника, или Тайны Бастилии - Георг Борн

– Я исполнила свою обязанность, – проговорила герцогиня, – я предостерегла вас.

– Будьте совершенно спокойны, – любезно откликнулась маркиза, – в мою спальню не может проникнуть никто чужой. Дверь на ночь запирается, а моя горничная чутко спит в соседней комнате… Что за глупость думать, будто кто‑то решится попытаться убить меня в собственной спальне! Да, мои враги мечтают погубить меня, но не кинжалом или ядом. Их оружие – интриги. Но тут я, пожалуй, посильнее, – рассмеялась маркиза и предложила: – Отведайте эти прелестные фрукты – они очень освежают перед сном.

Герцогиня попробовала отказаться:

– Меня ожидает внизу карета, и мне надо успеть не очень поздно вернуться в Париж.

Но маркиза отмахнулась:

– Ваши быстрые и прекрасные кони домчат вас вовремя… Не угодно ли отведать винограду?

Селестина де Рубимон сдалась.

– Я бы предпочла апельсин…

Когда она взяла лежавший сверху апельсин, чтобы положить его на небольшое блюдечко из хрусталя, второй апельсин, лежавший рядом, скатился на стол. И герцогиня, подхватив его, тоже положила в свое блюдце. Так случилось, что она поневоле должна была съесть оба апельсина, в то время как маркиза пробовала виноград.

– А о Марселе Сорбоне по–прежнему нет никаких достоверных известий, – задумчиво проговорила мадам Помпадур, обрывая крупные ягоды с виноградной кисти.

– До меня тоже не доходило никаких слухов, – подтвердила Селестина.

– Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как мы узнали о гибели мушкетера, – продолжала маркиза, – а о Марселе Сорбоне ни слуху, ни духу. И мой паж Леон ничего не смог узнать у его невесты – она тоже ничего не знает, пребывая в тревоге и отчаянии.

– У этих апельсинов какой‑то странный привкус, – неожиданно проговорила герцогиня.

– Возьмите что‑нибудь другое, – посоветовала маркиза. – Апельсины в это время уже становятся горьковатыми.

– Благодарю вас, но мне больше не хочется, – отказалась герцогиня. Ее охватила странная дрожь. На фрукты ей почему‑то не хотелось даже смотреть.

Маркиза развела руками и продолжала:

– Меня чрезвычайно интересует – жив ли Марсель Сорбон и, если жив, то когда он возвратится сюда? Не было ли у вас разговора с Бофором на этот счет?

Герцогиня кивнула и пояснила:

– Бофор отказывается верить, что Марсель Сорбон жив. Но тем большее разочарование постигнет его, если это так.

– Жестокая и неизбежная война между ними неотвратима, – согласилась маркиза. – И я надеюсь, что победа останется за Марселем Сорбоном. У него ведь есть такая поддержка, которой должен страшиться и сам Бофор. Никто при дворе еще и не подозревает, какие последствия повлечет за собой возвращение Марселя Сорбона, если он жив. Никто и не предполагает, каким могуществом он будет обладать, когда появится здесь. – И, помолчав, уверенно добавила: – Если существует в мире человек, которого Бофору следует опасаться и которому суждено свергнуть дерзкого герцога с высоты его величия, – это Марсель Сорбон.

Герцогиня кивнула, соглашаясь, и поднялась.

– Будем надеяться, госпожа маркиза, что мы скоро увидим его при дворе. Это будет настоящим праздником для нас и несчастьем кое для кого.

Маркиза хлопнула в ладоши и рассмеялась:

– Да, эта надежда окрыляет меня, и нетерпение мое растет час от часу. Но, дорогая, вы уже хотите покинуть меня?

Герцогиня с сожалением проговорила:

– Мне предстоит довольно дальний путь, госпожа маркиза. И когда вы уже будете нежиться в своей пуховой постели, я все еще буду находиться в дороге.

Она поклонилась и, сделав реверанс, ушла.

У главного подъезда ее ожидала карета, запряженная четверкой горячих коней. Селестина сбежала по мраморным ступеням главной лестницы, обитой красным сукном. Лакей, низко поклонившись, распахнул золоченую дверцу кареты. Герцогиня опустилась на упругие подушки обитого бархатом сиденья и откинулась на спинку. Горячие кони рванулись с места в карьер.

Эта женщина, возбуждавшая зависть многих, чья любая прихоть мгновенно исполнялась, женщина, владевшая огромными средствами, она, которой выказывал свое расположение и уважение сам король, чья красота увековечена кистью великого Рубенса, – она в эту минуту и не подозревала, что от смерти ее отделяют считанные мгновения. И скоро для нее наступит та темная, непроглядная ночь, которая ожидает всех. Она не подозревала и не могла подозревать, что перед ней уже бесшумно распахиваются врата вечности, что смерть уже раскрыла ей свои костлявые объятия и вечная тьма готова поглотить ее. Да, для нее скоро наступит та неотвратимая ночь, избегнуть которой не может никто, которая равняет всех, не брезгуя ни богачом, ни нищим, принимая всех в свои объятия. Ночь, для которой нет ни сословий, ни званий и которая наводит ужас на благоденствующих, а страждущим и удрученным несет надежду на освобождение и избавление от всех горестей и печалей.

Герцогиня лежала, откинувшись на подушки. Лакей стоял на запятках. Далеко разносился дробный цокот копыт. Карета стремительно неслась по Парижской дороге.

Перевалило за полночь. Герцогиня вдруг ощутила подступивший к сердцу холод. Ее охватил непреодолимый ужас. Едва шевеля губами, она шептала, словно лошади могли ее услышать: «Скорей… Скорей…» Страх временами отступал, но странное и беспричинное беспокойство не уходило. Дыхание ее стало прерывистым, стесненным. Селестина чувствовала приближение чего‑то страшного и непоправимого.

Но вот наконец колеса кареты застучали по неровным булыжникам мощеных улиц Парижа. Однако, поняв это, герцогиня не ощутила облегчения. Ей становилось все хуже и хуже. Она почти не могла даже стонать, когда карета остановилась наконец у подъезда ее дворца.

Соскочивший с запяток лакей живо отворил дверцу кареты и в страхе отшатнулся.

Герцогиня лежала на подушках сиденья, запрокинув голову и хрипло дыша. Лицо ее залила смертельная бледность, и только легкий слабый стон, прорывавшийся сквозь хриплое дыхание, говорил, что она еще борется за угасающую жизнь.

Лакей в панике бросился во дворец, громко зовя камеристку герцогини и горничных.

Перепуганные женщины бросились к экипажу и тут же разразились отчаянными воплями. Они, помогая друг другу или, лучше сказать, мешая, вынесли Селестину де Рубимон, которая всего несколько часов назад была цветущей и жизнерадостной, а сейчас не подавала признаков жизни, и отнесли ее в роскошную спальню, уложив госпожу на ее ложе.

Расстроенная и охваченная отчаянием прислуга разбежалась по городу в поисках лекарей.