Собрание сочинений. Том 3. Жак. Мопра. Орас - Жорж Санд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В день, когда происходил этот допрос, Пасьянса разыскать не могли. Аббат заявил, что у него пока еще существует весьма неясное представление обо всем происшедшем и он предпочитает скорее подвергнуться каре, предусмотренной для отказывающихся от дачи показаний свидетелей, нежели отвечать до того, как будет располагать более подробными сведениями. Он просил уголовного судью дать ему отсрочку, поклявшись честью не уклоняться от своего долга перед правосудием и заверив его, что через несколько дней, изучив все обстоятельства дела, он, быть может, и придет к определенному заключению; в этом случае, прибавил аббат, он обязуется открыто высказаться за или против меня. Такая отсрочка была ему предоставлена.
Маркас сказал, что если даже я и был виновником ран, нанесенных мадемуазель де Мопра, в чем он сильно сомневается, то, во всяком случае, виновником невольным. Он готов поручиться своей честью и жизнью за верность этого утверждения.
Вот все, что дал первый опрос свидетелей. Опрос продолжался и в следующие дни; несколько лжесвидетелей показали, будто они видели, как я стрелял в мадемуазель де Мопра после тщетных попыток заставить ее уступить моим желаниям.
Едва ли не самым гнусным орудием судопроизводства при старом режиме было увещательное послание — так именовали уведомление, которое исходило от епископа; священники зачитывали этот обращенный к прихожанам призыв узнавать и сообщать все факты касательно раскрытого преступления. Такой метод воспроизводил, хотя и в смягченных формах, приемы инквизиции, еще открыто господствовавшей в некоторых странах. Чаще всего увещательное послание, учрежденное, кстати сказать, для того, чтобы освятить именем религии доносительство, являло собой образец бессмыслицы и жестокости. Вдохновители его нередко измышляли и само преступление, и все мнимые обстоятельства дела, какие только было желательно доказать лицу, возбуждавшему судебное преследование. Так заранее подготавливали почву, и первый же встречный негодяй, желавший нажиться на несчастье ближнего, мог дать ложные показания в интересах того, кто больше платил… Пристрастно составленное увещательное послание приводило к неизбежным последствиям: оно возбуждало всеобщую ненависть против обвиняемого. Особенно жестоко преследовали жертву святоши, слепо верившие духовенству. Именно так и произошло со мной, тем более что духовенство провинции играло во всем этом деле особую, скрытую роль, едва не предопределившую роковое решение моей судьбы.
Дело, переданное в уголовную палату президиального суда в Бурже, было закончено следствием в короткий срок.
Вам нетрудно представить себе, в каком мрачном отчаянии я находился. Здоровье Эдме все ухудшалось, она совсем лишилась рассудка. Я не испытывал никакой тревоги относительно исхода процесса, ибо не допускал возможности, что меня уличат в преступлении, которого я не совершал. Но что честь, да и сама жизнь, коль скоро у меня не было надежды оправдать себя в глазах Эдме! Я был уверен, что она умрет, умрет, проклиная меня! Вот почему я бесповоротно решил покончить с собой сразу же после оглашения приговора, каким бы он ни был. А пока я видел свой долг в том, чтобы жить и сделать все необходимое для торжества истины; но я был настолько подавлен, что даже не пытался узнать, как мне надлежало себя вести. Если бы не ум и рвение моего защитника, если бы не удивительная преданность Маркаса, моя бездеятельность привела бы к самым пагубным последствиям.
Служа мне верой и правдой, Маркас все дни проводил в беготне и хлопотах по моим делам. Вечером он без сил опускался на солому, брошенную возле моей койки. Сообщив, в каком состоянии Эдме и ее отец, о которых он ежедневно справлялся, он затем рассказывал мне о предпринятых им шагах. Я с признательностью пожимал ему руку; но чаще всего, погруженный в мысли об опасности, угрожавшей Эдме, уже ничего больше не слышал.
Тюрьма в Шатре, старинная крепость феодальных владетелей нашей провинции Элевен де Ломбо, состояла в ту пору из одной только мрачной квадратной башни, потемневшей от времени. Она высилась на скале за поросшей великолепными деревьями узкой извилистой ложбиной, которую образовала Эндра. Стояла прекрасная погода. В мою каморку, находившуюся в верхней части башни, проникали лучи восходящего солнца; оно освещало тройной ряд тополей, а от них до самого горизонта ложились необычайно длинные и узкие тени. Никогда еще взорам узника не открывалась более радостная, яркая и безмятежная картина. Но разве мог я чему-либо радоваться? Шепот ветерка, игравшего с левкоями, выросшими в расщелинах стены, звучал для меня напоминанием о смерти и позоре. Каждый мирный сельский звук, каждый напев волынки, доносившийся до моего слуха, я воспринимал как оскорбительный для меня намек или как знак глубокого презрения. Во всем, даже в мычании стада, мне чудились безразличие и забвение.
Маркасом с некоторых пор овладела навязчивая идея: он уверял, что Эдме ранил Жан де Мопра. Это было вполне вероятно; но так как я не мог доказать правильность предположения Маркаса, то, едва он поделился со мной своими подозрениями, я строго наказал ему хранить полное молчание. Мне не подобало чернить других, чтобы обелить себя. Хотя Жан де Мопра был способен на все, мысль об этом преступлении, быть может, и не приходила ему в голову. Уже целых полтора месяца о нем ничего не было слышно, и мне казалось низостью выдвинуть подобное обвинение в его отсутствие. Я упорно продолжал верить, что это был нечаянный выстрел: кто-либо из охотников, принимавших участие в облаве, по неосторожности ранил Эдме, и только боязнь и стыд мешали ему сознаться, что он виновник беды. У Маркаса достало сил обойти всех участников охоты: пустив в ход весь запас красноречия, которым его наделило небо, он умолял их не страшиться наказания за непредумышленное убийство и не допустить осуждения невинного. Все его попытки ни к чему не привели, и ответы охотников не оставили у моего бедного друга надежды найти с их помощью разъяснение неразгаданной тайны.
Меня перевезли в Бурж, в старинный замок герцогов Беррийских, который с давних пор служит тюрьмой. Разлука с моим верным сержантом была для меня большим горем. Ему бы разрешили последовать за мною, но он боялся, что и его вскоре арестуют по наущению моих врагов (ибо он продолжал считать, что меня преследует чья-то тайная вражда) и тем самым лишат возможности служить мне. Вот почему он не хотел терять ни минуты и решил настойчиво продолжать свои розыски до тех пор, пока его не «упрячут за решетку».
Через два дня после моего водворения в Бурже Маркас предъявил акт, составленный по
