Утро без рассвета. Камчатка - Эльмира Нетесова

— Поменять судью!

— Гном, плюнь на них!

— Заткнитесь, падлы! — поднялся шум в бараке.

— Лизожопы! Гнома защищаете! Старую проститутку! Он вас всех…

Сорвавшись с нар и скамеек, воры кинулись друг на друга.

— Ты на меня, на «законного», паскуда, «щипач»! На!

— Проклятая «шестерка», и ты за них! Получай!

— Кенты! Бей их! «Бугор» наши животы съел! Проткни— хлебом брызнет.

— Замолчи, стерва!

Удары сыпались направо и налево. Кто кого бил и за что уже трудно было разобрать. Кто-то в ярости отдирал доски и колотил ими всех — своих и чужих, правых и виноватых. Сразу двоих, троих. Трещали нары, мелькали ноги, руки. Кто-то опрокинул «парашу» и та разверзлась скользкой зловонной лужей. А вот уже, поскользнувшись в ней, добрый десяток зэков черной бранью исходят. Сейчас нет правых, все виноватые. Зэки слились в один большой клубок ярости. Кто, где — нельзя понять. Все дерутся отчаянно, не на жизнь. Кто-то глухо стонет, вцепившись в стойку нар. Кровь хлещет из носа ручьем. Изо рта— клубки крови, выбитые зубы выплевывает. За что? За честь! За чью? За общую! Но ты при чем? И зубы? А как иначе! Вон рядом не человек — коромысло! Кто это? Да разве теперь поймешь? Вместо лица — месиво. Драчун. Теперь вот не дышит. Дыхалку отбили. А вон «сявка» под нарами тонким голосом плачет. Слабый, как былинка. А туда же! Первый раз осмелился в драку сунуться. И то не дали. Враз отключили. Выходит, и в этом надо соблюдать равенство. И прижимает очнувшийся «сявка» к опухшему глазу рваный шарф. В нем и слезы, и кровь, и жалобы — все перемешалось. Уж лучше было бы не лезть. Лучше бы, избитым помогал оклематься. Так вот ведь как на грех — мужичье взыграло. И откуда оно взялось? Как верх одержало? Хотя что там говорить, мурло его со дня первого для синяков живет. Одно лишь успокоение — не один он теперь такой разрисованный будет. Другим хуже достанется. Но кто его отделал? Так и не приметил, не увидел. А кого он? Тоже не знает. Всех подряд молотил слабыми кулачонками. А вот и Гном у самой двери лежит. Кто его так зашиб? Верно, Шило. Хотя за него есть кому избить Гнома. Да и много ли надо старику? Но от чего так болит спина? Кто- то по ней двинул кулачищем. Эх, годы, годы! Лет двадцать назад он не позволил бы утворить над собой такое. Тогда он умел за себя постоять. А теперь, видно, за прошлое всяк норовит обидеть. Ох, как больно дышать. Выползти бы сейчас за дверь, сунуться лицом в холодный снег. Заморозить, застудить боль на несколько минут. Но где взять силы, чтобы подняться? Нет их, одна боль осталась. Боль слабости. Вот так, наверное, умирают. Когда душа от тела отлетает, в ней ничего не остается для жизни. Даже дыхания. Эх, мама родная, до чего же поганая эта шутка— жизнь. Не успев родиться, плачут слабые, не успев умереть, — маются старики, даже оплакать себя не могут. Опять же от слабости… Оно и понятно, можно отдохнуть. Пора, скольких сам на тот свет отправил? Ох-х, как тяжело об этом вспоминать! А они ведь молодыми были, им тоже больно было умирать. Наверное, куда больнее, чем ему. Эх, сейчас бы воды глоток. Промочить бы это безобразное сухое горло, и шершавый колючий язык. Как он распух! Даже не поворачивается. Онемел. Попросить воды, хоть глоток… Но голова — словно онемела. Ее не сдвинуть, не повернуть. До слуха доносится шум драки. Она не затихает, она разгорается.

Кто-то, поднатужившись, стойку от нар сумел оторвать. И, ухватив железяку, не своим голосом от радости рычит:

— Ну, падлы, вы у меня!..

Другой пустую «парашу» кому-то на голову напялил и бьет по ней кулаком.

Стоны, хрипы, ругань, удары сплелись в один гул. Но вот он смолк. Что случилось? Кто-то выключил свет в бараке и сразу стало тихо и жутко. По бараку пополз холод. Откуда он?

А вот и голос. Злой, как свирепый лай:

— Ложись! — послышалась тихая возня. Кто-то снова включил свет. В обоих дверях барака стояли охранники. И, как по команде, в охрану, полетели доски, скамейки, все, чем можно было сбить с ног, причинить боль.

— Ложись! — появился в дверях Бондарев. Лицо его перекошено злобой. Глаза перепрыгивают с зэка на зэка.

— Где Шило? Где он? — подскочил Бондарев к Дубине. Тот, вытирая свою или чужую кровь с лица, мычал, что-то невразумительное.

— Где эта сволочь?! — кричал Бондарев, выходя из себя.

— Ну что тебе, падла лягавая, надо? — еле держась на ногах, встал Шило.

— В шизо негодяя!

— Погодите, я здесь начальник лагеря, — быстро вошел в барак майор.

— Он же Игоря Павловича оскорбил, — шепнул ему на ухо начальник охраны.

— Потом разберемся, — нахмурился майор.

— Когда потом? — побледнел Бондарев.

— Первым оскорбили его вы. Он вам ответил тем же. А за перебранку я не могу сажать в шизо. К тому же мы не по этой причине здесь, как я понимаю, — отрезал майор и, подойдя к Шило, спросил его:

— Из-за чего дрались?

— Да вот Бондарь из Гнома сексота сделал. За папиросы нас покупает.

— Как фамилия Игоря Павловича? — покрылось пятнами лицо майора.

— Бондарев, — цыкнул кровавой слюной «бугор».

— Впредь запрещаю вам коверкать эту фамилию. Поняли? — Усек, — пробормотал Шило. — Где Гном?

— Вон лежит, канает.

Начальник лагеря подошел к старику. Тот смотрел на него умоляющими глазами. Показал, что хочет пить. Майор напоил его.

— Уберите его от нас, иначе жизни нет ни ему, ни нам, — попросил Шило.

— Почему?

— «Сукой» стал.

— Кто сказал?

— Разве об этом говорят? Сами поняли.

— Чушь все. Обоврал кто-то Гнома.

— Разве сознаетесь?

Майор подошел вплотную к Шило.

— Ты меня знаешь?

— Знаю.

— Так вот запомни, если я сказал нет, значит — нет.

— А если бы это было так?

— Без слов перевел бы старика в другой лагерь. В своих и в его интересах.

— Значит, он не мухлевал?

— Нет.

— Правда, что следователь приехал?

— Да.

— И с этим говном ботал[10]? — указал Шило на Гнома.

— Вы как говорите?

— Простите, гражданин начальник.

— Через час чтобы в бараке был полный порядок! Приду, проверю. Майор шагнул к выходу. Бондарева и Трофимыча в бараке не было. Он и не заметил, когда они успели уйти.

— Гражданин начальник лагеря! Майор оглянулся. Шило торопился за ним.

— Скажите, пожалуйста, а следователь кого ищет?

— Кого ищет — того найдет…

— Но если мы не убедимся, что он здесь, за Гнома я не ручаюсь. Кенты на него злы. Прикончить могут ночью.

— А зачем вам следователь?

— Да как вам сказать, я по нему увижу — «сука» Гном или нет.

— Вы что же, требуете, чтоб следователь к вам пришел? — вскипел майор.

— Я не дурак, чтобы требовать, я просто прошу. Уж если нужно будет, в доску расшибемся для него. А то ведь не по правилам, при живом «бугре» незаконного вора о чем-то спрашивать. Кстати, так и для Гнома лучше. Уж тут точно— уважать станут. Не «сука», да еще с самим следователем как советчик говорил, ох, мурло проклятое…

— С вас недостаточно моих слов?

— Но вы, простите, меня, все ж не он. Это, знаете, как мы понимаем? По-своему. Все мы здесь в бараке воры, как и вы начальство — все юристы. Но воры не все «в законе». Есть у нас и «налетчики», и «гробари», и «медвежатники», и «домушники», «стопорилы» имеются. Но есть и «щипачи», «карманники», «форточники», «майданщики». Так и у вас. Одно дело — следователь прокуратуры. Другое дело — вы. Не обижайтесь, но вы сами все понимаете.

Майор усмехнулся. Пошел к двери, заранее обдумывая разговор с Яровым.

Аркадий в это время стоял перед портретами людей, о которых он уже слышал. И о каких еще ничего не успел узнать. Какие они все разные! И в то же время в лих было что-то общее. Роднящее всех. Но что? Портреты хмурились, улыбались. Старые и совсем юные лица. Как много их погибло! Но они честно выполняли свой долг.

Яровому стало холодно. А имеет ли он моральное право вот так поучать Бондарева? Его друзей? Ведь у них своя жизнь, свои убеждения, свой опыт. Может, они по-своему правы, может, им виднее?