Три Нити (СИ) - "natlalihuitl"

Так же думали и другие торговцы, собравшиеся в Пхувере в числе не меньше полусотни. Несмотря на ранний час, рынок уже парил от их дыхания, как поверхность закипающей воды. В белых лучах солнца блестели колеса повозок, щедро смазанные салом; рядом поедали сено черные яки, с золочеными кольцами в ноздрях, кисточками из крашеной шерсти в ушах и узорчатыми двойными покрывалами на спинах, — наш дзо по сравнению с ними выглядел как простолюдин рядом с нарядными оми. Некоторые из торговцев уже выставили добро на продажу: кто попросту на земле, постелив полосатые полотенца поверх замерзшей грязи, кто на невысоких деревянных столиках и плоских сундуках. Конечно, самое лучшее всегда приберегалось для столицы, но у меня все равно перехватило дыхание от восторга. Еще бы! Здесь были удивительные штуки, например, раковины из далеких морей, хрупкие, будто цветы, но ревущие почище снежных львов; слепые рыбы, которых ловят в пещерных озерах, а потом сушат под железными грузами, доводя до толщины бумажного листа; серебряные колокольчики Палден Лхамо, украшенные кисточками белой шерсти; шелковые платки, которые можно было протянуть сквозь игольное ушко; приоткрытые мешочки с шафраном и перцем, заставляющие прохожих чихать… Да и сами торговцы впечатляли не меньше! Были они всех мастей: черные, рыжие, пятнистые, с шерстью, натертой пахучими маслами, с пластинами янтаря и нитями бирюзы в гривах и ушами, оттянутыми до самых плеч рядами серебряных серег. Над их сморщенными лбами и насупленными в раздумье бровями нависали чудны́е шапки: одни походили на дохлых кротов, другие — на пышные хлебцы, а третьи — на рогатые полумесяцы или волнистые гребни петухов. А наряды! Наряды были таких цветов, которым я и названия не знал. Даже речь торговцев звучала непривычно: кто-то картавил, кто-то бормотал, кто-то так сильно присвистывал и придыхал, что я и половины слов разобрать не мог.

А вот дядя чувствовал себя как дома. Он сразу нашел в толпе кого-то знакомого, тот указал ему на второго, второй — на третьего… Вскоре Мардо уже трещал без умолку, утробно хохотал, размахивал лапами и поспешно перебегал с места на место, а мне оставалось только плестись следом и стараться не потеряться в мельтешении лап, хвостов и подолов. И хотя дядина болтовня казалось мне совершенно бесполезной, не прошло и часа, как мы уже стояли перед караваном торговцев, которые послезавтра отправлялись из Пхувера и могли взять с собой еще одну повозку. За главную у них была старуха лет тридцати пяти, толстая и крепкая, как бочка из дерева сал[20]; она не спеша подошла к Мардо, переваливаясь на кривых лапах. Роскошный парчовый наряд почти трещал на ее могучем теле, а коралловые ожерелья, в которых каждая бусина была размером с голову зайца, могли бы запросто сломать шею послабее. На буро-рыжей морде проступали уродливые шрамы — след от нападения зверя или разбойника. Как я узнал потом, старуху звали Чунгчунг Домо, Маленькая Медведица.

— Твой сын? — небрежно спросила она, кивнув в мою сторону.

— Племянник, — ответил Мардо, и я с удивлением заметил, что он робеет — даже хвост поджал. — Везу вот в город продавать.

— А-а. Я продала в том году внука в гомпу на юге. Говорит, живется у шенпо неплохо, только читать приходится много… Твой-то умеет читать?

— Нет, госпожа. Но, может, его кто в дом слугой возьмет — все лучше, чем в нашей глуши киснуть. Потому и едем.

— В одиночку до столицы добираться рискованно, — как бы невзначай отметила женщина; ее желтые глаза хитро сверкнули. — В горах много опасностей, а в долинах — еще больше. Нищих развелось в последние годы… того и гляди, словишь стрелу в глаз за кусок лепешки.

— Потому я и надеюсь, что мы сможем к вам присоединиться, — пробормотал дядя и торопливо извлек из-за пазухи мешочек с монетами. — Вот, тут один танкга золотом и пять медяков…

— Погоди-ка, — остановила его торговка. — Эй, Зово! Зово! Я знаю, что ты тут ошиваешься! Поди сюда, дело есть!

В ответ на ее громогласный рык из-за повозок вынырнул мелкий, вертлявый тип с нечесаной серой гривой. Выглядел он не молодым и не старым, но каким-то больным и жалким: вспученные шаровары лоснились от грязи, подолы подбитого мехом халата так изорвались, будто их кто-то упорно грыз, а нестриженые когти на лапах чуть ли не завивались, как усики мышиного гороха. Зато на плече у него болтался воистину примечательный и, кажется, дорогой короб со множеством ящичков из черепашьего панциря и металлическим ручками-кольцами, звенящими при каждом движении. Сказать по чести, предмет этот подходил своему владельцу как рыбе — седло.

— Чего желаете, госпожа Домо?

— Спроси у узлов, благоприятно ли нам взять с собой этих двух, — велела старуха, ткнув в меня с дядей коротким пухлым пальцем. Зово кивнул, оглядел нас сквозь мясистые, воспаленные до красноты веки, спустил короб с хилых плеч и, бормоча под нос молитвы, запустил левую лапу в один из ящичков. Я надеялся, что он извлечет оттуда нечто удивительное — живого скорпиона, чашу из черепа с залитыми серебром глазницами или лиловую печень ирбиса, но в вытащенном наружу кулаке оказались только три пары шнурков разной длины. Не прекращая глухое бормотание, Зово связал их узелками по двое и швырнул на землю; затем осмотрел получившиеся узоры и так, и эдак, щуря глаза, как разбуженная посреди дня сова, и наконец изрек:

— Благоприятно.

— Так-то лучше, — кивнула женщина и тут же выхватила мешочек с монетами из лап дяди. — Место для вас найдется; припасов для перехода тоже достаточно. Но вот племяннику своему лучше купи сапоги, а то отморозит себе все лапы на перевале. Никому не нужен слуга без лап.

— Благодарю за совет, госпожа Домо.

— Ну, тогда ждем вас послезавтра на рассвете. Мое слово крепко, как железная цепь Шиндже…

— Мое слово непоколебимо, как трон Чойгьяла[21], — продолжил Мардо, скрепляя сделку. Еще с час мы блуждали по рынку, пока не нашли подходящие сапоги из валяной овечьей шерсти — и для меня, и для дяди. Раньше я никогда не носил обувь, только обматывал лапы ветошью в самые суровые дни зимы, но госпожа Домо была, конечно, права — в горах защита нужна не только от холода, но и от острых кусков льда и камня. Мне пришлись по душе мои обновки; я даже немного обиделся, когда понял, что Мардо наверняка заберет их домой и отдаст младшим братьям. Хотя и правда, зачем добру пропадать?

***

Вечером дядя опять пьянствовал с хозяином дома, так что на следующий день у него болела голова и настроение было хуже некуда. В угрюмом молчании Мардо перепроверял, хорошо ли уложен товар, не намокло ли мясо, не продырявлены ли горшки, туго ли держат ремни и крепки ли колеса повозки; ну а я осмотрел пока дзо — здоров ли? Нет ли трещин на копытах или гноя в глазах? Может, читать я и не был обучен, зато со зверьем всегда ладил хорошо. По счастью, дзо был вполне доволен жизнью; слизнув красным язычищем любимое лакомство — кусочек подсоленной лепешки, он ткнулся в меня мохнатой мордой и благодарно хрюкнул.

В час Петуха, когда закат еще освещает облака, но воздух уже прохладен и темен, мы с дядей отправились в святилище садага, хозяина здешней долины, — того самого, который встречал гостей на дороге в деревню. Святилище мало чем отличалась от прочих домов Пхувера, разве только на створках двери были нарисованы выпученные лягушачьи глаза и оскаленная пасть, да еще перед порогом торчали яркье — толстые, высокие столбы с выцветшими дарчо наверху, шумно хлопавшими на ветру. Всюду виднелись следы обветшания и заброшенности: пятна и трещины на стенах, пыль и сор на полу, нежные ростки травы на крыше. Внутри, кажется, никого не было, хотя перед статуей божества чадило несколько плошек с жиром и были разложены скромные подношения. Дядя велел мне читать молитвы — любые, какие вспомню, — а сам сложил на плоском камне, черном от многолетней копоти, небольшое гнездо из можжевельника, поместил в него кусок масла и похожий на яйцо желтоватый торма, а затем достал из сумки маленький пузырек с собранной утром овечьей кровью и пролил несколько капель на тесто. Ученым шенпо такое самоуправство вряд ли понравилось бы, но народ попроще был убежден, что жертву кровью не испортишь.