Что-то было в темноте, но никто не видел - Томас Гунциг

— Ну и зануда, — фыркнул полицейский, кивнув на толстяка.

Больше вопросов никто не задавал. Красивую девушку, похоже, не успокоили слова полицейского и судебного медика, выглядела она неважно, тонкие темные жилки плющом обвили глаза. Старикан все таращился на ноги Миникайф, а Миникайф то и дело поглядывала на часы, надеясь этим ускорить ход событий.

Полицейский попросил меня, не в службу, а в дружбу, покараулить дверь, пока он сходит в туалет с маленьким Этьеном, которому стало нехорошо.

Когда они вернулись, мальчонка имел бледный вид и противно вонял кислятиной, чего его надушенный отец как будто не замечал.

Мне вдруг стало тоскливо. Было уже почти восемь, и весь этот цирк затягивался надолго, дольше, чем я ожидал.

Осенние шторма выбросили на берег горы всевозможного хлама — старые банки из-под жавелевой воды, бутылки с полустертыми этикетками, дохлых рыб, медуз, растерзанных чаек, выбеленные холодом щупальца каракатицы, блеклые водоросли и обрывки снастей, затвердевшие в долгом плавании, как палки. Прибрежный песок был пропитан водой, ноги Пьера Лепти вязли в нем по щиколотку, несколько раз он чуть было не потерял башмак, чего изверг-отец ему не простил бы. Он с радостью вдыхал запахи соли, песка, тлена от множества трупиков, гниющих растений, камня и мазута, вытекавшего из старых грузовых кораблей, которые вдали, казалось, застыли на мутной глади моря.

В кармане у него лежали швейные принадлежности и несколько лоскутов, которые он раздобывал, где только мог. Он планировал сшить пальтишко с капюшоном для первого же трупика в хорошем состоянии, который ему попадется.

Чайки с неба кричали ему что-то обидное, под ногами чавкал мягкий студень из медуз, зубастый холод больно кусал его за нос и уши.

И через четверть часа ходу произошло событие, навсегда перевернувшее жизнь Пьера Лепти: он нашел мертвого ребенка, почти голого, в одних только светло-желтых пижамных штанишках. Голова его была странно повернута под прямым углом к телу, открытые глаза смотрели на острые верхушки прибрежных скал — наверно, упав оттуда, ребенок сломал себе шею.

Миникайф не выдержала и пересела подальше от старикана, вылупившего глаза на ее ноги.

Старикан вздохнул и уставился на собственные колени.

И вот наконец по ту сторону прозрачной стены открылась дверь; оттуда вышел человек в форме и встал у деревянного кресла. Еще один, тоже в форме, вошел следом, подталкивая перед собой пошатывающегося Пьера Лепти.

Красивая девушка закашлялась, достала из сумочки целую кипу носовых платков и стала вытирать лоб и руки. Толстяк пробормотал: «Господи Боже, так вот он какой, гаденыш». Старикан развернулся на сто восемьдесят градусов и пялился теперь на грудь страшненькой девушки. А страшненькая лишилась фотоаппарата, его конфисковал полицейский за попытку сделать снимок.

Пьер Лепти был довольно высокий, в брюках и голубой рубашке. Голову ему, вопреки моим ожиданиям, не обрили. Руки и ноги связали нейлоновым шнуром, отчего шел он как-то по-страусиному — осторожно, мелкими неровными шажками.

Он посмотрел на усадившего его человека в форме, потом на плексигласовую стену.

— А он нас видит? — спросил я у толстого полицейского.

— Конечно, видит.

У Пьера Лепти были карие глаза, очень подвижные, они метались туда-сюда, точно два зверька в клетке.

Было почти четверть девятого. Я взглянул на Миникайф. Она сидела белая, как биде, помады на губах и след простыл.

Пьеру Лепти стоило неимоверных усилий оттащить тело ребенка в надежное место.

Но у него об этом сохранились приятные воспоминания. Он не раз повторял психиатрам, что ничего порочного или извращенного у него и в мыслях не было. Он чувствовал лишь радостное возбуждение от перспективы сшить пальтишко с капюшоном для мертвого ребенка. Пьер Лепти клялся, что невиннейшие мотивы этого поступка никоим образом не связаны с теми, что побудили его на чудовищные злодеяния в дальнейшем.

Пьер Лепти помнил, что мертвый ребенок был мальчиком, лет пяти или шести, не старше, и что он спрятал его в маленьком меловом гроте — от птиц и от ненастья.

Он помнил также, что шитье пальтишка с капюшоном до того его увлекло, что он забыл и о пьяницах-братьях, и о папашиных колотушках, и обо всех трех блажных сестрах и все чаще надолго уходил из дома. Пусть одна из сестер путалась с папашей, пусть мамаша лишилась последних зубов от папашиного кулака, пусть его мир был подобен ведру с грязной водой в углу прачечной — все это было теперь не важно. От этого короткого промежутка времени в памяти Пьера Лепти сохранилось лишь не ведомое доселе ощущение счастья.

Часы показывали половину девятого. Я знал, что моя мать уже расхаживает от плиты к окну, тяжко вздыхая, тряся своей старой безмозглой башкой, мучаясь обострившимися болями от всех своих ишиасов, флебитов, опоясывающих лишаев и колик в престарелых яичниках, и диву дается, до чего все на свете к ней безжалостны.

Я нервничал все сильнее.

Тем временем в прозрачной камере двое в форме надежно зафиксировали руки и ноги Пьера Лепти с помощью ремней и металлических скоб. Тот послушно положил свои конечности куда было велено, взирая на охрану без особого интереса.

Потом ему надели на голову что-то вроде мешка — ни дать ни взять, папаша, собравшийся разыграть своих детишек.

Миникайф больше не поглядывала на часы, похоже, она была целиком поглощена происходящим. Я дважды попытался привлечь ее внимание, но полицейский одернул меня и велел не бузить, а то, мол, выставит за дверь.

— НУ ХВАТИТ, ВСЕ, С МЕНЯ ДОВОЛЬНО! СКАЖИТЕ ЭТОМУ ТИПУ, ЧТОБЫ ПРЕКРАТИЛ СМОТРЕТЬ НА МОЮ ГРУДЬ! — вдруг взвилась страшненькая девушка, метнув на старикана испепеляющий взгляд.

Старикан моргнул раз десять — точно затрепыхали крылышками два замерзающих мотылька.

— Послушайте, месье, — вмешался судебный медик, — вы все-таки не в цирке, а на казни; я попросил бы вас обуздать вашу похоть минут на двадцать, неужели это так трудно?

Первый помощник прокурора рядом с ним что-то тихо сказал, отчего главный смотритель тюрем, вице-комиссар и помощник вице-комиссара дружно прыснули.

— Уверяю вас, я не… — залопотал старикан голосом на две-три октавы выше нормального.

— Слушай, тебя засекли, лучше пересядь и не связывайся, — сказал ему толстяк.

Спорить было бесполезно. Старикан встал, машинально поправил свой бежевый акриловый пиджак и направился к красивой девушке.

— А сюда можно? — спросил он.

— Кончай придуриваться, — нахмурился толстяк. — Иди сядь сзади.

Раздался жалобный стон, и красивая девушка согнулась пополам на своем стуле.

— Кажется, мне нехорошо.

Поднялась суматоха; старикан хотел было подойти к ней. Толстяк, привстав со стула, загородил ему дорогу. Судебный медик хотел вколоть девушке атропин в сердце. Она заплакала. Это, мол, не кино, у нее просто небольшое недомогание, пердолана моно будет вполне достаточно.

Судебный медик разъярился и замахал своим шприцом. Мол, не для того он учился медицине, чтобы ему указывали, как надо лечить. Толстяк ответил ему, что он только на то и годен, чтобы проверять, вправду ли мертвые мертвы. Тут первый помощник приказал прекратить этот цирк. Судебный медик сел и буркнул, что пердолана у него нет и пусть девушка сама справляется со своим недомоганием.

Толстый полицейский выглядел таким несчастным, словно хозяйка, у которой подгорело сырное суфле. Его сынишка спал на стуле, беспокойно перебирая руками и ногами, — верно, видел страшные сны.

А Пьер Лепти сидел в прозрачной камере, неподвижный, с закрытым лицом и тихий, как ночной ветерок.

Одна из блажных сестер тайком последовала за Пьером Лепти, когда он шел к маленькому меловому гроту, и то, что она там увидела, исторгло у нее вопль ужаса.

С быстротой ласки, в которую всадили заряд дроби, помчалась она по колючей траве к дому, где все выложила старому негодяю-папаше.

Папаша поймал сына, когда тот пытался убежать через дюны, и силой притащил, отвесив несколько оплеух и выкрутив руки, к тайнику, где был спрятан мертвый ребенок.

Не в пример дочери, отец не закричал: в своей дерьмовой жизни он видывал и не такое. Однако ему все же пришлось выйти на свежий воздух и выблевать густой мутной струей свое отвращение.

Тотчас же он поднял на ноги всех полицейских в округе, те, в свою очередь, по-быстрому подняли на ноги своих начальников, которые лично явились взглянуть на вещественные доказательства.

Зрелище в гроте было не из приятных, мертвый ребенок и впрямь выглядел ужасно и распространял омерзительный запах. Над его лицом, руками и ногами успели потрудиться крабы-трупоеды, оставив от плоти лишь бледное кружево, и эта жуткая картина надолго запечатлелась в памяти зрителей — сестры, папаши и всех полицейских.