Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию - Даниэль Кац

— Многотерпеливый лучше, чем герой, и укрощающий нрав свой лучше, чем покоряющий города, говорит царь Соломон.

— Он много чего говорит, этот старый козел.

Беня подыскивал в уме еще какую-нибудь пословицу, но ничего подходящего не нашел. В конце концов, раз Арье так решил… Арье вовсе не глуп, хоть немножко с приветом.

— Я, во всяком случае, не поеду, — сказал Беня.

— Почему?

— Кто я такой в Швеции? Пусть едут женщины и дети, а я останусь здесь, обеспечу их отъезд. Здесь у меня есть оружие, если понадобится. А кто я такой в Швеции?

— Лучше бы уехать и тебе, отец, здесь ты ничего не сможешь сделать…

Но Беня уперся: никуда он не поедет. Он не любит морских переездов. Беня с отцом поспорили, и спорили до тех пор, пока не вернулся Ёрник Тартак.

— Безумец, кто пренебрегает отчим наказанием, а кто прислушивается к порицанию, тот может стать благоразумным, — сказал Ёрник Тартак, входя в комнату, — благоразумно-полоумным… Но говорят и так: наказанный, в строптивцах пребывающий, будет предан смерти, и никто ему не поможет… И еще: не дай Бог человеку повстречаться с медведем, у которого отняли детенышей…

— А, это ты пришел, Ёрник!

— Я принес вам выпивку и огурцов на закуску.

— Молодец! — довольный, сказал Беня.

— Мне всегда везет, — сказал Ёрник. — В малых делах мне всегда везет. Если б я довольствовался мелочевкой, я, наверное, был бы уже миллионером.

— И что, был бы счастливее?

— Я с детства хотел стать миллионером. Но слишком рано впутался во взрослые дела и вот теперь хожу в лохмотьях.

— Да ладно тебе! — сказал Беня. — Ты бы и миллионером ходил в лохмотьях.

— Я и миллионером ходил бы в лохмотьях, — подтвердил Ёрник.

— Но не потому, что ты скупердяй, — сказал Беня.

— Нет, я не скупердяй.

— Просто ты такой. Тебе все равно.

— Да, я такой, — скромно подтвердил Ёрник.

— Какое вино ты принес, Ёрник? — полюбопытствовал Арье.

— Я отдам вам, что принес, но только время ли сейчас пить?

— А почему нет? — удивился Арье.

— Расскажу вам кое-что, — сказал Ёрник, вытаскивая из сумки три бутылки. — Водка! Немецкая водка! — возвестил он, помахивая бутылкой. — Стаканы на стол, рассказываю, почему сейчас не время пить.

— Что ты узнал? — спросил Арье. — И от кого?

Беня принес три стакана и поставил их на стол.

Ёрник раскупорил первую бутылку.

— Не задавай вопросов. Ты же не спрашиваешь, где я купил эти бутылки? Пьешь, да и все… А ну, пропустим по маленькой.

— Но тут совсем другое дело, — сказал Арье. — Скажи, от кого ты узнал, и это прояснит полдела…

Ёрник единым духом осушил стакан и откашлялся.

— Немцы делают водку почти не хуже русских, — констатировал он.

— Это и есть твоя новость? — спросил Арье.

— Нет.

Ёрник Тартак снова наполнил и осушил стакан. Затем сказал:

— В Хельсинки прибыли части СС. Измотанные, потрепанные, состоящие из поляков, прибалтов, австрийцев, немцев и неизвестно из кого еще. Сейчас они маршируют по улицам Хельсинки. Завтра будут в Кеми… в Оулу… в Ваасе… Что вы на это скажете?

— Это может означать только одно, — после паузы сказал отец.

— По-моему, это может означать что угодно, — сказал Беня.

Однако отец, немного подумав, сказал:

— Как сказано в Библии: «И отправились из Ливны, и расположились станом в Риссе».

— В Риссе?

— Читай — в Швеции!

ЧТО МНЕ ХАНААН…

Отец сказал «уезжайте», и я понял, хотя и был маленький, почему мы приехали в такое место, в эту всеми забытую деревню викингов, от которой было рукой подать до Ботнического залива. Уезжать надо было — укладывать пожитки и бежать. Это я понимал и впоследствии сам удивлялся, как мог так легко понять. Понял, почему воспринимал почти как нечто само собой разумеющееся, что нам надо ссыпаться навалом в лодку и бежать в другую страну, почти такую же, как та, в которой я родился. Потому ли понял, что был ребенком, притом спокойным, покладистым, послушным ребенком, да к тому же послушным еврейским ребенком, чужим здесь, в этом захолустье Крайнего Севера страны? Понял бы это точно так же белокурый отпрыск викингов, товарищ моих детских игр? Поди знай, я не верю в зов крови.

Отправляться надо, это ясно, но я не понимал другого: от кого мы бежим? От русских? Я слышал о русских. Не русских, а немцев, немцев надо было опасаться. Почему? Я ни разу в жизни не видел немца. И фашистов тоже не видел, и наших родных, отечественных нацистов. Воображению рисовались мрачные люди в медвежьих шкурах, с самострелами в руках, вот они выходят из леса и приближаются к нашему дому со стороны колодца… Мы бросаемся к берегу, где ожидает готовая к отплытию лодка нашего хозяина Вильгельма Ку-ку, и он сам на руле. Отец бросает ему мешок, в котором все его сбережения, ибо Вильгельм Ку-ку честный, без фокусов, рыбак. Мы оглядываемся назад: наши родные финские фашисты бегут к нам разомкнутыми цепями, мы бросаем в лодку узлы, сами забираемся в лодку, и лодка медленно отходит от берега. Вильгельм Ку-ку запускает мотор. Люди в медвежьих шкурах останавливаются и начинают стрелять в нас короткими стрелами из своих самострелов. Но в нас не попадают, а лодка набирает ход…

Я еще не знал, что отец не должен был ехать с нами. Он приехал домой только в отпуск и намеревался отправиться обратно, туда, где шла война. И еще я не знал, что дедушка Беня захотел остаться здесь умирать…

Моя мать Мери и бабушка Вера укладывались и составляли списки вещей в комнате с зеленой мебелью, самоваром и часами.

— Шерстяные вещи детям берем? — спрашивала Вера. — В Швеции так же холодно, как здесь?

— Шерстяные вещи? — бормотала мать. — Я еще не привыкла к мысли, что нам надо уезжать…

— А ты думала, мы останемся в этой стране насовсем? — сказала Вера, сама себя не слишком понимая.

— Да ведь я тут родилась. Я никогда не бывала в других местах, кроме как в Тарту и Мариенбаде…

— Ну вот теперь побываешь, — сказала Вера. — Радуйся, что осталась в живых. Что из посуды возьмем с собой?

Мать резко выпрямилась. Ее глаза посуровели.

— Посуда… — со вздохом произнесла она. — Не возьмем мы с собой никакой посуды. Нет у нас места для посуды.

Вера придала своему лицу выражение того неприступного упорства, которое помогало ей идти по жизни и когда-то помогло пересечь пол-России, и сказала:

— Фарфоровый сервиз моей петербургской бабушки…

Но мать перебила ее:

— Ну а березу во дворе и рояль — их тоже возьмем с собой?

— Я старый человек, — обидевшись, ответила Вера.

— А вот серебро возьмем. Его можно продать, — сказала мать, высыпала на стол потемневшее столовое серебро и принялась пересчитывать, но, оглядев всю кучу: тяжеленные ножи, которыми никто не пользовался, вилки, у которых не хватало зубцов, ложки, помятые зубами неизвестного Самсона, полдюжины разнокалиберных сырорезок и щипчиков для сахара, — махнула рукой и увязала в узел из скатерти. — Нечего их считать, если по пути не упадут в море, их столько же и останется, а если упадут, кто их будет доставать?

— Или нас? — сказала Вера. — Кто будет доставать нас из моря, если случится беда? Пропадем, как собаки. А не утонем в море, так нас заметят и схватят…

— Кто схватит?

— Откуда я знаю? Финны, шведы, таможенники, немцы, русские, лапландцы — кто угодно. Что тогда с нами будет? Ах, время-то какое! — посетовала Вера и стала бросать в узел наши с братом одежки. — Земля опустошена и разграблена… сетует, уныла земля… поникли возвышавшиеся над народами… Проклятие поедает землю… сожжены обитатели земли… — бормотала Вера себе под нос. Потом сняла с комода самовар и сказала деловито: — Ну, самовар-то на дне поместится…

— Нам предстоит бегство, а не развлекательное путешествие, свекровушка дорогая, — сказала мать.

— Хорошо, постараюсь не забывать, — сухо ответила Вера. — Не понимаю только, почему его надо оставить здесь, — продолжала она, но поставила самовар обратно на комод.

В комнату вошел дедушка Беня, посмотрел, как управляются жена и невестка, и сказал, тряхнув головой:

— Бабы укладываются…

Вошла моя сестра Ханна, напевая:

Опять цветочками холмыТы, Боже, препоясал,Несметно стад в полях, и мыВозрадуемся мясу!

Песенка звучала в миноре, хотя и на летнюю тему. Ханна подошла к матери, положила голову ей на плечо и вздохнула. Мать рассеянно похлопала ее по голове.

— Где ты выучила эти стихи? — спросила Вера.

— В школе, конечно, — ответила Ханна. — Я пою в школьном хоре…

— Ее хотят обратить! — воскликнула Вера.

— Ну, мы поем не только духовные песни, — сказала Ханна.

— Стихи очень красивые, — сказала мать. — Летние поля…