Лицеисты - Виктор Московкин

— Слышь, убогий, не тревожь!

Парням уже не до шаров, сгрудились, смотрят. Люди, идущие по своим делам, тоже сворачивают к казенке. Толпа растет.

— Разойдись! — вдруг несется за спинами. К пьяному проталкивается городовой Бабкин — длинная шинель с ремнями накрест, шашка, бьющая по ногам. Глаза круглые, усы заиндевели, шевелит ими — ну чисто кот, которого вспугнули с лежанки. — По какому случа-а-ю?

Удалось наконец протиснуться, схватил Гешу за шиворот, поднял. Тот не стоял, ноги подгибались, вжал голову в плечи — смотреть и смешно и жалко. Бабкин ухватил его поудобнее, поволок — видно, в кутузку.

Геша силился сохранить сползающие опорки, поднял колени к подбородку, придерживал руками. И главное не унимался, кричал:

…Стреляй, солдат, коли штыком,Кусай зубами, бей прикладом…

Толпа двигалась следом. Парни вдруг переглянулись, гикнули:

— Наших бьют!

Бросились на городового, вырвали Гешу.

— Леший с вами, — устало оказал Бабкин, отдуваясь. — Нынче все полоумные.

Геша совсем осмелел, тешит народ:

А у нас на тронеЧучело в короне.Вот так царь, вот так царь —Чучело в короне.

Смеются парни, смеются крючники. Радуется Артем. Куда интереснее, чем в училище. Диво-дивное: Геша царя хулит, и ничего, никто его не обрывает.

Смотрит — шагает по мостовой с сумкой в руке Лелька Соловьева. Знать, с базара. Окликнул:

— Подожди, Лельк.

— Ась! — отозвалась девчонка. На длинных ногах подшитые, с рваными голенищами валенки. Неприкрытые голые коленки посинели, покрылись пупырышками. Пальтишко из отцовского пиджака скроено, шапка тоже отцовская, налезает на лоб.

— Ты меня? — спросила Лелька и мигнула Артему озорным глазом.

— Кого же больше! — удивился Артем. С подозрением уставился на нее: чего вздумала мигать? — Егора видела?

— Ась! — Лелька рассеянно оглядывается по сторонам. — Вчера видела. Утресь на фабрику пошел — видела. С Работновым Васькой… Отгадай загадку: на плешь капнешь, о плешь ляпнешь, с плеши долой.

— Ты сегодня какая-то глупая, — заметил Артем.

— Сам дурень, — огрызнулась Лелька. — Блин это, вот что. На плешь, на сковороду, теста капнешь, о плешь, о сковороду, второй стороной ляпнешь, и с плеши, со сковороды, долой. А еще ученый!

Показав язык, Лелька повернулась неторопливо, напоследок крикнула:

— А тебя батяня ищет. Встретила, так спрашивал. Порку задаст.

Артем не знал, верить или не верить. Вроде не за что порку-то. На всякий случай побежал к дому.

Отец куда-то собирался — в чистой белой рубашке, выбритый. Похоже, не работал сегодня.

— Знаешь, что я слышал! — с порога возбужденно объявил Артем. Хотел рассказать, как орал Геша у казенки.

— Знаю, сынок, — негромко ответил отец. Сегодня он почему-то казался чужим, странным. Глаза запали, как после бессонницы. — В Питере царь на рабочих руку поднял. Уйму людей пострелял…

Зимний звездный вечер. Мороз. В тишине гулко скрипит под ногами снег. Двое спускаются с крутого склона к берегу реки, то и дело оступаются на узкой тропке, проваливаются чуть не по пояс. Постоят, оглядятся и опять делают осторожно шаг за шагом.

На крыльце бревенчатого приземистого дома, что под самым склоном, кутаясь в шубу, стоит в тени человек. Он всматривается в идущих — может, не те, кого ждет.

Двое направляются к дому, старательно стукают валенками, сбивая с них снег. Человек выходит им навстречу. Это хозяин дома Иван Калачев.

— Что так долго? — глухо спрашивает он.

Перед ним Мироныч и Федор Крутов. Мироныч усмешливо откликнулся:

— А ты думал, легко уйти от Милюкова? Уговаривал на чашку чаю. Еле отбились.

— Удалось выступить? Допустили?

— Все было, как задумали.

— Здорово выступил, — подтвердил Крутов. — Сейчас еще, видимо, затылки чешут. Досталось питерскому барину на орехи.

— Чай, полиция была? Как же ушли?

Мироныч засмеялся, вспоминая.

— Полицейских крючники затолкали меж кресел. Останавливать было некому. Мы огляделись да сразу сюда.

— Ну, давайте в дом. Ребята там затомились ждавши. Ко мне на смену вышлете потом Костю Сляднева.

Мироныч и Крутов возвратились с публичного собрания, которое устроила городская дума. Заранее было известно, что из Петербурга приедет Милюков, тот самый, что сколачивает новую партию — конституционно-демократическую.

И вот обширный, с тяжелыми люстрами думский зал набит битком. На возвышении стол, длинный, крытый зеленым сукном. За ним в креслах почтенные люди города. Председательствует угрюмый, с квадратным раздвоенным подбородком городской голова Вахрамеев — брат Вахрамеева, любителя скачек.

Милюков на трибуне. Рассказывает, отчего Россия терпит поражение в войне с Японией. Попутно зачитывает основные положения программы самой лучшей, самой разумной партии из всех бывших и ныне существующих. Каждый из присутствующих может быть зачислен в ее ряды. Думайте, господа, и спешите!

Все нынешние партии призывают бороться с самодержавием, они совершают преступление перед народом, толкая его на путь кровавой революции. Конституционно-демократическая партия пойдет по пути постепенного и мирного завоевания прав народных.

Милюков бросает в зал смелые обвинения. Он распален, воинственно топорщатся пышные пшеничные усы.

— Ответственность за поражение на фронтах несут социал-демократы. Это они вынуждают рабочих бастовать в столь тяжелое время, это они подговаривают крестьян отбирать у помещиков землю. Россия и царь страдают от смуты…

В зале нарастает гул. Прислушаться к одним — одобряют, послушать других — в пору уходить с трибуны.

Напротив входных дверей ряды заняты карзинкинцами. С откровенной скукой на лице возвышается крючник Афанасий Кропин. С боков и сзади на ряд — дюжие парни, его товарищи по работе на хлопковом складе. Здесь же Василий Дерин, Крутов. Все одеты спроста, но чисто. Пальто никто не снимал. Ждут не дождутся, когда Милюков закончит речь.

Сзади на последних рядах виднеются мундиры полицейских. Собрание публичное, разрешенное губернатором, но присмотр нужен.

Милюков наконец садится рядом с председателем Вахрамеевым. Тщетно звонит колокольчик, зал никак не утихомирится.

Но вот по проходу идет студент. Он бледен, рот крепко сжат. Милюков встречается с ним взглядом и благодушно приглаживает усы.

Что может возразить ему этот молодой человек?

— Партия народной свободы обещает добиваться конституционных прав по возможности. Восьмичасовой рабочий день осуществлять по возможности. В случае надобности, крестьяне получают землю по справедливой цене — сто рублей за десятину. Платите пять миллиардов рублей и земля ваша…

Однако у этого студента голос тверд и есть ораторский навык, приводит цифры — значит, говорит не с налету, готовился. На лице Милюкова проявляется интерес. Настороженно прислушиваются и почтенные люди за зеленым столом.

Мироныч трясет затрепанным блокнотиком.

— А вот что говорит господин Милюков о войне. — Голос становится беспощадным. — Царь-батюшка страдает… Четыреста тысяч солдат уложил он, бедный, из-за лесопромышленных предприятий, которые устраивал в Корее! Два миллиарда народных денег пришлось ему, бедному, посеять в Маньчжурии и утопить в океане по этой же самой причине. Рабочих с женами и детьми принужден был он, бедный, расстрелять в Петербурге, когда они дерзко посмели огорчить его царское сердце просьбой о помощи…

Последние слова потонули в реве, в топоте ног. Топали в передних рядах благонравные чиновники, топали за председательским столом.

— Я лишаю вас слова, — загремел Вахрамеев. Он зол, он готов рвать Мироныча на части. Посметь оскорбить государя императора! Здесь ярославская дума, а не английский парламент.

На лице Мироныча терпение. Ждет, когда можно продолжать. Поднял руку, возмущенный гул стал еще сильнее.

— День девятого января раскрыл глаза рабочим. Они поняли…

Председатель швырнул беспомощный колокольчик, поискал глазами полицейского пристава. В зале творилось невообразимое. Какие-то рослые люди оставляли кресла, запружали плотной стеной проходы.

Ко всему мигнул и погас свет.

Темнота усилила суматоху. В разных местах загорелись спички. Дальше ждать нечего. Мироныч спрыгнул с возвышения в зал. Перед самым носом спичка осветила озабоченное лицо Федора Крутова. Схватил Мироныча за руку, потащил к выходу.

Когда зажегся свет, публика рванулась к двери. Напрасно призывал Вахрамеев успокоиться и продолжать собрание, его не слушали. Боязливо косились на рабочих: чего доброго, бомбу кинут.

Афанасий Кропин и Василий Дерин сдерживали тучного пристава, стараясь затолкать его в проход между рядами. Пристав цеплялся за подлокотники кресел, упирался, рассерженно сопел. Самое удивительное было то, что борьба проходила молча. Пробиравшиеся к нему на выручку помощники оказались притиснутыми к стене, далеко от дверей.