Рейдовый батальон - Николай Прокудин

— Через какое-то время завоешь, как волк на луну по ночам, — засмеялся Веронян. — Можно будет биться головой о стенку, выть, орать, материться, но все время сидеть безвылазно на одном и том же месте. Это как маленькая тюрьма.

Старшина говорил хрипло, с сильным армянским акцентом, и этот акцент почему-то особенно помогал ему сгущать краски и без того мрачной картины.

Ветишин непроизвольно передернул плечами, поежился и воскликнул:

— Ребята! Уже хочу к вам! На все согласен!

— Ха-ха-ха! — дружно засмеялись офицеры.

— Лейтенант, принимай взвод, все будет хорошо, — улыбнулся техник роты Федарович. — Что не знаешь — объясним, чего не умеешь — научим.

— Но-но! Не портить мальчишку! — воскликнул Кавун. — Чему ты, «старик», и пьяница Голубев можете научить, я знаю.

— Ну, какой же я старик? Мне всего-то тридцать шесть лет, — возмутился Федарович.

— Ну и что, тридцать шесть лет. Ты на себя в зеркало взгляни повнимательнее. По морщинам тебе все шестьдесят! Нужно меньше пить!

— Ну что, вы все время с замполитом об одном и том же: меньше пить, меньше пить! Я тут, можно сказать, веду не жизнь, а монашеское существование. Ни водки, ни женщин.

— Тимофей! Тебе сколько же водки требуется? — ужаснулся я.

— Еще столько же, и желаю не по двадцать чеков. А ночью по сорок чеков — это вообще разорение. Хочу по шесть рублей, как дома.

— По сорок чеков не бери, — ухмыльнулся Иван. — И не ходи к бабам или работягам-спекулянтам ночью за горячительными напитками. А то так и вернешься домой без магнитофона и без дубленки. Джинсы купить будет не на что, только мелочь на презервативы останется.

— Да черт с ним, с магнитофоном, главное — домой живым вернуться, а не в «ящике». Страшно, вот и пью, чтоб успокоить нервы. У меня, между прочим, трое детей дома, а я тут с вами гнию заживо.

— Без нас ты бы уже давно окочурился! — рявкнул Кавун. — Я тебе однако лечебно-трудовой профилакторий устрою. Получку буду изымать и отдам перед отъездом замполиту, а то скоро твоя печень совсем откажет. Скажи спасибо, что пить мешаем!

— Ну, спасибо! Разрешите выйти, товарищ капитан?

— Иди! — смилостивился ротный.

И техник, красный, как рак, от злости, вышел из канцелярии.

— Обиделся на правду. Но ничего, критика полезна, пусть злится на себя. Тебя эти слова, Голубев, тоже касаются. Хватит водку жрать по ночам! — продолжил возмущаться ротный.

— А когда ее пить, родимую? Днем нельзя, выходных нет, но после рейда стресс снять ведь необходимо. Придумали Постановление в Политбюро и правительстве, а люди должны страдать.

— Сизый! Ты тоже свободен. Иди во взвод к бойцам и прекрати пьянствовать. Все, шагай отсюда, да и вы все остальные.

Мы вышли из казармы на свежий воздух. Солнышко грело, но не припекало. Красота!

— Лейтенант, тебе сколько лет? Ты такой юный, как первокурсник, — поинтересовался, присаживаясь на лавочку в беседке, Острогин.

Сергей действительно выглядел лет на восемнадцать. Розовый, как поросеночек, голубоглазый, русоволосый, кудрявый ангелочек!

— Ребята, что вы, мне на днях будет двадцать один год. Я давно совершеннолетний и вполне взрослый.

— Девчата знакомые, наверное, сохнут по твоим ясным глазам, — прохрипел прокуренным голосом Голубев. — Эх, где моя молодость?

— Сизый, тебе тридцать девять лет, а ты из себя корчишь древнего старика, — ухмыльнулся я. — Смотри, накаркаешь раннюю старость!

— Откуда к нам, Сергей, ты попал? — продолжал интересоваться Острогин.

— Из резерва, три месяца сидел в учебном центре. Нас там триста лейтенантов было, на случай непредвиденных обстоятельств. Вот и сейчас кого-то во втором батальоне убили, я приехал вместо него.

— Не повезло тому парню, — вздохнул Острогин. — Ну что ж, пойдем в бытовку, кинешь там свои вещи, койку Корнилова займешь, пока его нет. Все взводные и техник живут там, а ротный и замы, как «белая кость», в общежитии. Ночевать с нами тебе придется всего два дня, потом уходим в рейд.

— Товарищи офицеры! Разрешите войти, порядок навести? — поинтересовался заглянувший солдат.

— Чего тебе, Колесников? Какие проблемы? — удивился Острогин.

— Прибраться хочу. Помыть пол и протереть пыль.

— А ты что разве дневальный? По-моему, нет, — усомнился я. — Кто в наряде? Исаков, Алимов и Ташметов? Ну-ка, быстренько сюда Исакова!

В бытовку осторожно заглянул Исаков.

— Слюшаю.

— Дневальный, почему Колесо прибежал убираться в бытовке вместо тебя?

— Мне не полежено.

— Не понял, — приподнял удивленно брови Сергей. — Повтори!

— Не буду мыть пол. Ведро, тряпка — для женщин.

Острогин взял тряпку в руки, намочил в ведре, выжал и протер угол, потом протянул Исакову:

— Теперь твоя очередь!

— Нет, не буду! Я не женщина. Нет. Острогин ткнул тряпкой в грудь дневальному.

— Солдат, выполняй приказ наводить порядок! Я тебе приказываю! Товарищ солдат, я вам приказываю наводить порядок.

— Не буду, это дело русских, я не буду ничего делать.

— Ну, толстомордый, сам виноват, — воскликнул Острогин. — Сейчас ты у меня похудеешь, я с тебя спесь собью.

Сергей сделал подсечку и повалил на пол узбека, сунул в его руки тряпку и принялся тереть ими пол. Солдат вырывался, брыкался и отбивался, громко визжа и сильно лягаясь ногами. Ведро опрокинулось, и вода разлилась по бытовой комнате.

— Наводи порядок по хорошему, дружище Исаков, — предложил я. — Тебе же лучше будет, все равно заставим выполнить приказ.

— Нэ буду, гады, сволочи, «анайнский джалян», пидо…

— Ах ты, мразь, — рявкнул Голубев и, схватив его за воротник, потянул физиономией по мокрому полу.

Солдат извернулся и ударил прапорщика ногой, подсек, свалил на пол и принялся душить. Мы дружно схватили разгильдяя за руки, за ноги и начали драить пол этим нерадивым дневальным. Визги, хрипы, маты, вопли. Когда в бытовой комнате вместо относительного беспорядка, установился полный бедлам, скрутили ему руки за спину и повели в караульное помещение в камеру. Узбекские земляки собрались в коридоре и оживленно обсуждали происшедшее.

Начальник караула лейтенант Мигунько испуганно спросил:

— Что произошло, ребята?

— Бунт на корабле! Пусть посидит денек, успокоится, подумает, — ухмыльнулся Острогин.

— Я вас всех перестреляю, особенно тебя, лейтенант, ты покойник, — рычал и плакал Исаков, растирая по щекам слезы, слюни и сопли. Все лицо у него было исцарапано, нос разбит.

У Ветишина набухла ссадина над бровью, у Острогана сбиты были в кровь костяшки на руке, у нас с Голубевым исцарапаны подбородки и щеки.

— Щенок, я тебя в пропасть из вертолета сброшу, — зарычал прапорщик Голубев. — Ишь ты, вояка выискался, только рис, чай, да кур способен в кишлаках воровать, чмо болотное.

— Я снайпер, а не чмо, у меня два «духа» на счету, — рыдал Исаков. — Справились, да? Всех поубиваю.

— Ну, все приятель, через неделю заберем, когда успокоишься. Не успокоишься — тогда через месяц, — сказал я, и мы вышли из камеры.

— Мужики! — заволновался начальник караула. — Так не пойдет! Вы завтра уйдете воевать, а этого «бабуина» куда я дену? Решите что-нибудь в штабе батальона с арестом на семь суток.

— Решим, решим, все будет в порядке, я сейчас принесу записку об аресте. Договорюсь с Лонгиновым. Отсидитнедельку, а дальше будет бессменным дневальным по роте. Никаких боевых действий, только в наряды. А то действительно подстрелит «летеху», а он между прочим, Сережка, твой подчиненный.

— Ник, я знаю, уже один раз с ним беседовал. Ох, и взвод достался, из пятнадцати человек — всего два славянина.

— Если сейчас не сломим «мафию», то этот «бухарский халифат» нам устроит веселую жизнь. Молодежь совсем «затуркали»: каждый день синяки то у Свекольникова, то у Колесникова, то у Царегородцева. Всем достается, — задумчиво процедил я сквозь зубы.

— Алимов! Ташметов! Тактагуров! Все ко мне! — прокричал Острогин, входя в казарму. — Взять тряпки, веники, ведра и мыть казарму отначала и до конца, я лично буду контролировать. Возражения есть?

— Нет. Никаких. Разве трудно? Мне никогда не трудно, — принялся быстро лопотать Алимов.

Схватил ведро, тряпку и начал убираться в бытовке. Остальные взялись за канцелярию и умывальник.

— Вот то-то! Видал, Сережка? Никому битым быть не хочется! Правильно, Алимов? — воскликнул Осторогин.

Солдат заискивающе улыбнулся и кивнул в ответ.

— Снять всем ремни, сейчас буду бляхи выгибать, раздеться по пояс! — продолжал Острогин. — Гимнастерки ушиты — разошьем, каблуки заточены на сапогах — срубим. Будете образцовыми солдатами.

Через полчаса у тумбочки дневального стоял этот Алимов в огромной пилотке, и в широченной гимнастерке, болтающейся как парашют, и глупо улыбался. Разогнутая бляха сломалась, и поэтому ремень он держал в руках вместе со штык-ножом. Каблуки на сапогах отсутствовали, и теперь солдатик, и так небольшого расточка, стал еще короче.