Дочь Волдеморта - Ночная Всадница

Гермиона отвязала письмо и быстро пробежала пергамент глазами.

— Это от Рона Уизли, — странным голосом сообщила она. Внутри шевельнулось что‑то тяжелое, неприятное… Давящее и удушливое чувство вины. — Рон зовет меня на свадьбу своего брата, — Гермиона сжала исписанный пергамент с болью и внезапным острым отвращением к самой себе. Она больше не имела права даже думать о своих друзьях. — Должна ли я написать ему отказ или просто забыть об этом? — вслух спросила девушка.

— Ты должна поехать туда, — невозмутимым голосом ответила Беллатриса. — И не забудь отослать подарок ко дню рождения Гарри Поттера.

— Зачем?! — вытаращила глаза Гермиона. После того, что она сегодня совершила, казалось диким даже думать о возвращении. — Разве не все мосты сожжены?

— Только если ты сама подожжешь их, — пожала плечами Белла. — Но к чему? Неужели тебе не хочется поиграть в том мире, который вдруг раскинулся под твоими ногами? Это очень увлекательно. Кроме того, tu peux faire le pont à ton Papá, Cadmine[12]… Но всему свое время, — она бросила взгляд на часы. — Прости, сейчас я вынуждена покинуть тебя — у меня ответственное, так сказать, задание.

— Куда ты? — рассеянно спросила Гермиона, сжимая в руках письмо и конверт.

— В Азкабан. Но что с твоим лицом, девочка? — Беллатриса присела рядом с ней. — Непроницаемость. Холод. Любые эмоции — внутри, под маской. Для других — всегда статуя. Тот, за кем я сегодня ухожу, сможет дать тебе в этом несколько весьма полезных уроков.

— Что?

— Глупенькая. Ну не сдаваться же я иду, в самом‑то деле! Готовься, Кадмина, сегодня небольшой праздник — в честь возвращения хозяина этого поместья домой.

* * *

Но праздника в ту ночь так и не получилось. Беллатриса вернулась с победой, и всё было бы хорошо, но Люциус Малфой плохо перенес долгий год Азкабана. Его лихорадило, он был слаб, требовал ухода. И, несмотря на ухмылку Волдеморта, Гермиона взялась помогать Нарциссе с этим. Сейчас ей было просто необходимо чем‑то отвлечься, как‑то занять свою голову, чтобы не думать, не оставаться наедине с ужасающими, давящими воспоминаниями.

Уход за больным стал для Гермионы спасательным кругом в той пучине, куда девушка ухнула в подземельях старинного поместья.

Недостатка в хороших зельях в этом доме не было, зато были другие проблемы. Аристократка Нарцисса не привыкла быть сиделкой, как и её спесивый сынок, Беллатриса не собиралась этим заниматься, домовых эльфов не переваривал сам мистер Малфой.

Звать же кого‑то или нанимать сиделку бежавшему заключенному Азкабана было бы просто смешно. На несколько минут воображение Гермионы услужливо нарисовало Темного Лорда у постели больного с маггловским градусником в одной руке и чашкой куриного бульона в другой. Девушке стало так весело, что пришлось искать темный уголок, чтобы озабоченные ситуацией родственники не посчитали её сумасшедшей.

По сути ничего сложного в уходе за больным не было — но уже через два дня Нарцисса превратилась в привидение с огромными синяками под глазами. Именно тогда Гермиона выдвинула свою кандидатуру в постоянные сиделки.

Первое время после расправы над Амбридж она боялась оставаться одна, раз за разом прокручивая в голове ужасающие воспоминания. Они накатывали то и дело, приливами: нет–нет, да и покроется холодным липким потом спина, глаза застелет туман, и в голове застучит тяжелым молотом: убийца, чудовище.

Гермиона не могла понять. Если это зверское упоение чужой болью — наследственность, то почему же она не проявлялась в ней и раньше? Ведь никогда не замечала за собой таких кошмарных устремлений… Влияние окружения? Да, её взгляды на многие вещи пошатнулись, и нельзя было не признать, что Волдеморт пугающе прав во многих своих суждениях. Но бессмысленные жестокие убийства оставались далеко за гранью понимания и оправдания! Должны были там оставаться. Вот только память неотвязно поднимала со дна эти полные муки глаза и это страшное, звериное упоение.

Первые две ночи Гермиона спала без снов. Эльфиха Джуня жалела её и сочувствовала, пыталась успокоить и примирить с действительностью всеми способами, на какие только была способна. Она же (сама или по указанию Волдеморта — Гермиона не знала) поила девушку на ночь безвкусной сиреневой жидкостью, от которой та очень быстро засыпала и не видела сновидений.

Джуня носилась с ней, как с заболевшим капризным ребенком: взбивала подушки, подтыкала одеяла, таскала бесконечные подносы с травяными чаями и заманчивыми яствами; выманивала в огромный парк, где, гуляя с ней в тени многочисленных густых тисов, рассказывала истории о жизни своих господ: в основном вспоминая детство сестер Блэк, Друэллы Розье и Марии Берестенёвой. Домовиха щебетала о беззаботной и счастливой поре каждой из своих любимых хозяек, и истории о быте волшебников, такие простые и домашние, так непохожие на все описания, читанные ранее Гермионой в библиотечных книгах, увлекали девушку и уводили от пугающих, неотвязных размышлений о самой себе.

Все попытки облегчить затрачиваемые на нее труды домовихи разбивались об искреннюю обиду последней на то, что «госпожа не хочет помощи старой Джуни». Эльфиха так искренне и естественно трудилась для своих хозяев, что Гермиона на её примере наконец‑то со всей отчетливостью поняла всю бессмысленность созданной ею некогда ГАВНЭ и всей идеи борьбы за «права» домовых эльфов. Просто она никогда не жила в одном доме с эльфом–домовиком. Школьные эльфы не попадались на глаза — а когда попадались, Гермиона предпочитала делать вид, что не замечает их подобострастного раболепия. Но правда заключалась в том, что некогда пытался вдолбить в её голову Рон — им нравилось жить в рабстве. Они не могли иначе. Они преданно любили своих господ и умирали от тоски, если теряли их…

Иногда Гермионе казалось, что Джуня следит за ней. Когда эльфихи не было рядом, девушка могла пойти куда угодно и заниматься, чем хотела — но стоило ей снова замереть где‑то от волны нахлынувших мыслей, стоило её взгляду остекленеть привычной теперь туманной поволокой — и из ниоткуда неизменно появлялась вислоухая старая домовиха с корзиной изумительных пирожков по затейливому эльфийскому рецепту или очередной историей о том, как за маленькой Мари увязался в роще и чуть было не сожрал там одряхлевший и плешивый старый подгребин[13].

А по вечерам в комнате с камином Лорд Волдеморт сам обращался к вопросам, терзавшим Гермиону; вопросам, от которых всё остальное время пыталась отвлекать её старая верная домовиха. Он не пытался оправдать в глазах девушки её же порыв и не ратовал за справедливость подобной расправы. Он просто рассуждал вслух, озвучивая все те сложные моральные вопросы, которые преследовали Гермиону на выложенных плитняком тенистых дорожках сада, выскакивали из‑за журчащих фонтанов вместе с шикарными белыми павлинами и таились за дубовыми панелями изысканных комнат. Извечную ловушку логики, озвученную бессмертными словами неведомого Гермионе маггловского классика, — «а судьи кто?[14]» — Лорд Волдеморт трактовал по–своему, с холодной и жестокой честностью человека, которому даны сила и власть.