Двести третий день зимы - Ольга Птицева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну и правильно, – разулыбался он. – Растения с лечебными свойствами для частного высаживания – что? Разрешены, хотя и с ограничениями.
– Ага, а еще валежник можно собирать, для согрева, – откликнулась Нюта. – Только как его под снегом найти?
– Собственно, как и лечебные травы.
Они постояли еще немного, рассматривая махровые цветы самой большой фиалки – белые лепестки с красной окантовкой.
– Подкармливать получается?
Нюта пожала плечами:
– Да где я подкормку найду?
– Так в институте.
– Я что, по-вашему, самоубийца – таскать оттуда?
Радионов вытянул губы в трубочку и присвистнул.
– Вот точно – дитя новой этики! Из институтов всегда таскали всё, что не приколочено! В любые времена.
Нюта недовольно поморщилась. Это латентное одобрение воровства и мелкого жульничества бесило ее почти так же, как опрысканные листья фиалок. Когда что-то нельзя, то нельзя совсем. А если кажется, что чуть-чуть, но можно, то скоро все кругом начнет потихоньку подгнивать. И в конце концов сгниет. Если вечная зима не наступит.
– Не душни, – абсолютно по-славиковски попросил Радионов.
– Нет, ну правда, – не выдержала Нюта. – Что сейчас-то тащить? Нет ничего толком.
Радионов покосился на нее, но тут же отвел глаза. И начал поправлять смятый воротничок рубашки. Отвечать он явно не хотел. Нюта выдохнула через сжатые зубы: не твое дело, не твое дело, не хочешь влезать – не спрашивай лишнего.
– Ладно, проехали, – буркнула она. – И поехали. А то нас хватятся…
– А ты оставайся! – Радионов выпустил из рук измочаленный воротник. – Нет, правда. Я скажу, что выписал тебе отгул после ночной смены. Выспись как следует, погуляй.
– А нарциссы как же?
С одной стороны, ей было жуть как интересно посмотреть, что за чудо-юдо такое привезут им для изучения. А с другой – близко все равно не подпустят. Отчеты же она сможет и на свежую голову прочитать.
– Как доставят – все сниму и тебе отправлю, не переживай! – Радионов похлопал ее по плечу и вышел в коридор. – Вон, погодка-то разгулялась.
За кухонным окном и правда мелькало сероватое, но все-таки небо. И даже жидкие солнечные лужицы расползлись по полу.
– Ладно, – решила Нюта. – Но спать не буду. Сто лет не гуляла днем. Пройдусь.
– И правильно! – Радионов стоял у входной двери и пытался всунуть ногу в ботинок. – Ложечки не найдется?
Уже на пороге он обернулся и вытащил из кармана смятый листок повестки.
– Да выкиньте. – Нюта отдернула руку от серой бумажки, как от горячего.
Точнее, от холодного. Ледяного даже. Но Радионов настойчиво протягивал ей заполненный бланк.
– С ума сошла? Там же дата открытая стоит!
– И чего?
По босым ногам из подъезда тянуло морозом. Хотелось, чтобы Радионов наконец ушел. И можно было бы просто полежать в постели с закрытыми глазами. А потом пойти гулять по солнцу. Днем. И не думать о том, что вот-вот начнется комендантский час.
– Комендантский час, – будто услышал ее мысли Радионов. – По повестке этой разрешено ходить после девяти. Может, они специально дату не закрыли, вдруг еще вызвать придется. А может, забыли просто. Но факт!
Нюта сжала пальцы на повестке раньше, чем осознала.
– Правда?
– Ну, пару раз точно прокатит, – пожал плечами Радионов. – Потом, конечно, пробьют, мол, что за дела такие долгие у тебя с управлением. И повестку аннулируют. Но пока ходи себе – гуляй. Ну? Налаживается жизнь? Вот и я говорю. На-ла-жи-ва-ет-ся.
И зашагал по лестнице вниз, напевая что-то неразборчивое.
7
При тусклом дневном свете дома все казалось странным. Воздух стал еще холоднее, пространство раздвинулось и как-то осиротело без привычного вечернего полумрака. Нюта прошлась по комнате: пригладила шерстяной ворс пледа, поправила стопку книг на полке, смахнула пыль с абажура. Мебель глядела на нее, как на чужую. С подозрением поблескивал экран телевизора. Славик использовал его как монитор для приставки: рубился в стрелялки, бродил по кровавым лабиринтам и болотам, выслеживал нечисть и доставлял грузы в артхаусном симуляторе. Телевизионные каналы они, конечно, не подключали. Но с началом зимы в каждый дом был проведен дополнительный кабель, и по нему в телевизоры вкачивались тонны снежной пропаганды. Славик шутил: пока не заставляют в обязательном порядке это смотреть, жить можно. Потом замолкал и отрывисто стучал по столу. Три раза.
Нюта опустилась в кресло аккурат перед экраном. Откинулась, посидела в тишине. У соседей шумела вода, затем перестала. В подъезде кто-то поднимался по лестнице. Лязгнули двери лифта. От дневного света стены будто стали тоньше, окончательно перестали защищать. Нюта завернулась в плед. Спина ныла, напоминая, видимо, о том, что не одобрит еще пару часов тревожного сна в положении сидя. В поясницу упиралось что-то острое. Нюта просунула руку, нащупала пульт, выудила его из складок кресла, взвесила на ладони и ткнула в красную кнопку включения – слишком уж тихо было в доме, покинутом всеми добропорядочными гражданами, не прогуливающими работу.
Экран моргнул, по нему пошла суетливая рябь, но картинка быстро собралась, стала резкой и яркой: синяя студия со множеством бегущих строк, моложавая женщина в белом пиджаке, красная помада на полных губах, которыми она равномерно и выразительно артикулировала. Нюта завороженно смотрела, как губы округляются, растягиваются и снова округляются. Белоснежные зубы совпадали по тону с костюмом, на них не виднелось ни единого мазка помады. Женщина казалась строгой и леденяще красивой. Светлые глаза в окантовке темных ресниц. Ровный пробор русых волос, гладко зачесанных в пучок. Четко очерченные брови. Только черная пуговка микрофона, прицепленная к пиджаку, выбивалась из идеальной картины. Будто муха села на кафель в операционной. Женщина рассказывала что-то, но звук телевизора был выключен. Эта безмолвность добавляла ее лицу пластикового глянца. Ткнешь в щеку, а палец упрется в безжизненное и холодное – то ли восковая маска, то ли кукла, говорящая «ма-ма», стоит наклонить ее вбок. Нюта встала с кресла, плед сполз на пол. Она подошла к телевизору, провела ладонью по экрану.
И картинка послушно сменилась. Студия уступила место репортажу. Засыпанная снегом площадь, мужчина в бесформенной куртке прижимает к губам микрофон. Губы и щеки обветрены. На бороде собирается изморозь. Он что-то выкрикивает, ветер швыряет пригоршни снега. За спиной у ведущего в режущем свете прожектора движутся женщины в меховых тулупах, но их сносит пургой, рваный ритм их движений становится еще более ломаным, и это почти невыносимо. Мужчина кричит все яростней, но не слышно ни звука.
Нюта даже испытала к нему жалость. Нужно было позволить ему договорить, чтобы он поскорее смог спрятаться от ветра. И отпустить
