Моя купель - Иван Григорьевич Падерин

Заглядываю в третий дом, четвертый, пятый... То же самое — пустота. Параллельно со мной передвигается из дома в дом по той стороне улицы шофер. Он разводит руками:

— Ни души. Черная буря вымела отсюда людей.

— Неужели никого не найдем?

— Поищем, но сначала надо газик напоить.

Остановились возле колодца, посередине широкой и прямой, как проспект, улицы. На цепи — окованная полосовым железом бадейка. Спускаем ее на всю цепь. Бадейка наткнулась на что-то мягкое, но всплеска воды не слышно. Вытягиваем. Смотрим в бадейку. Две огромные пучеглазые жабы изготовились к прыжку с прицелом в мое потное лицо — им нужна влага. Я отпрянул от колодца как ошпаренный.

Навестили еще с десяток домов безлюдного поселка и лишь в самом конце, на задворках конторы отделения, встретили сторожа-казаха. Он живет в юрте на берегу пересохшего озера. Тут же пасутся верблюд и десятка три баранов — его личная собственность.

— Куда девались люди? — спросил я его.

— Бежали... кто Алма-Ата, кто Славгород, кто Москва... Вода нет — людей нет. Вода придет — люди придут.

— А где можно найти воду радиатор залить? — спросил шофер.

— Радиатор... не знаю. Вода пить — верблюд возит, а барашка мал-мал находит там. — Он показал на тропку, ведущую в заросли камыша.

Шофер облегченно вздохнул, побрел в заросли камыша.

— Кружка, стакан надо взять! — крикнул ему вслед сторож.

— Ладонями начерпаю, — ответил тот, — или ртом, как твои барашки...

— Ладно, ладно, голова у тебя есть, — одобрил его старик и ко мне: — А тебе кого надо тут искать?

— Петра Чирухина и его сестру Таню.

— Чируха... большой человек, сердитый, трактор топором рубил, потом бежал. А Таню не знаю...

— Почему он на трактор с топором бросился?

— Не знаю... Зла много накопил, куда его бросать. Все бежали, один остался, жена хворал, больницу надо, и трактор ломался... Чируха обратно нет дороги, совсем ушел, говорил, в тайге буду жить, никто не найдет до самой смерти.

— Жалко и обидно, — выдохнул я.

— Зачем жалеть, почему обидно? Он сильный человек, обижать его нельзя, зла много держать не умеет...

— Он сын моего фронтового друга Василия Чирухина. Хотел повидать его и рассказать, как погиб его отец.

— Погиб... Ты сам, своими глазами смотрел?

— Своими глазами, — подтвердил я.

— Расскажи, я буду помнить, кунаку передам, тот другому... Так пойдет твое слово по аулам, потом в тайгу, а там найдет его...

Чувствую, что сторож знает, куда сбежал Чирухин. Степняки-казахи умеют хранить людские тайны: дал слово не выдавать чей-то грех — не добивайся, не скажет.

Шофер задержался в кустах до сумерек. Сторож повесил на столбик перед входом в юрту фонарик, пригласил присесть на ящик, покрытый кошмой, сам сел передо мной, свернув ноги калачиком. Разговорились. Я рассказал ему о боях в большой излучине Дона, о гибели Василия Чирухина, он — о прежней жизни опустевшего поселка.

Много было тут молодежи из разных концов страны. Построили красивые домики, клуб, контору, столовую. Два года много было хлеба! Горы зерна вырастали в степи. И зарабатывали хорошо: баранов покупали дюжинами, каждый второй мог купить автомобиль, дорогую мебель, ковры... Универмаг хотели строить, но суховей помешал. На следующий год ветер выдрал из пашни все семена. Затем засуха не дала подняться пшенице. И вот беда настоящая пришла: черная буря поднялась такая, какой не видели деды и прадеды степных старожилов. И потекли люди из поселка. Только весной оживает он, когда прибывают механизаторы.

— Черная буря — большая беда, как на фронте, тоже потери, — заключил сторож и замолчал.

У него чуткий слух. Он уловил усталые вздохи шофера в камышах, поднялся на ноги и крикнул в темноту:

— Прямо шагай, прямо, вот фонарь!..

— Вижу, — отозвался тот.

— Пора чай варить. И Чируху надо позвать, — сказал я.

— Пора чай варить, пора, — повторил мои слова сторож, будто не понял смысла второй части моего предложения.

Возле таганка запахло керосином. Мой собеседник щелкнул зажигалкой, и в таганке воспламенились два кирпича, поставленные на ребро крестом. Горят кирпичи ровно и жарко, расталкивая сгущающуюся вокруг нас темноту. Языки огня будто разбудили степную ночь: залились неумолчные цикады, над нашими головами заметались какие-то крылатые насекомые, похожие на летучих мышей.

— Керосин много есть, солярка полный склад. Кирпич день керосин пьет, ночь хорошо костер горит. Солярка тоже можно так. Хорошо, правда?

— Находчиво и мудро, — согласился я, вглядываясь в темноту: быть может, вместе с шофером перед таганком появится Петр Чирухин.

Заметив мою настороженность, собеседник взял меня за плечо.

— Нельзя звать сюда Чируху. Не веришь казаху, степь тебя накажет.

— Уже наказала, — ответил я.

— Тебе казах сказал, нельзя сына погибшего фронтовика подводить. Нет ему сюда дороги. Далекая тайга теперь его дом. Беда к нему в душу большая пришла, без водки жить не может.

Это больно кольнуло меня в сердце.

— И давно это с ним случилось?

— Черная буря пришла, и Чируха злой стал. Водку ему давай, много давай...

Появился шофер. Засученные по локоть рукава в грязи, мокрые. В резиновом ведре что-то булькает.

— Вот, — сказал он, — пригоршнями вместе с тиной еле-еле ведро воды наскреб. Заливать радиатор такой нельзя, пусть отстоится. Ночевать придется.

— Ночуем, — согласился я. — Только поужинать надо.

— Понятно, — ответил шофер.

Подвесив резиновое ведро с водой на столбик рядом с фонариком, он будто провалился в аспидную темноту степной ночи. Лишь хруст песчаной пыли под его ногами убедил меня, что мой спутник удаляется в сторону газика.

И снова всполошились цикады. Прислушиваясь к ним и вглядываясь в темноту, я спросил сторожа:

— О чем рассказывают тебе сейчас цикады?

— Ветер ждут. Завтра опять солнце будет желтое, плохое... — И, помолчав, он предупредил, что во время песчаной бури степь опасна, можно заблудиться или утонуть в песках вместе с машиной, как в море в штормовую погоду. Волны и ветер, по его убеждению,