Свет мой светлый - Владимир Детков

«Недотрога» с соседкой по комнате скромно заказали по чашке кофе, в то время как он уже имел отменно «бодрый» вид. «Да, для храбрости выпито, пожалуй, более чем достаточно», — успел он трезво оценить обстановку и умышленно пропустил тот момент, когда можно было легко вклиниться в их одинокую компанию. Он прятал глаза и искал ее взгляд. Он волновался. Ему было чертовски неловко и так же хорошо. Что-то удалое расправляло в нем плечи и требовало выхода.

Климов улыбнулся, вспомнив, как он тогда по-петушиному, с вызовом оглядел бар: «Ну хоть бы один хам объявился и пристал к девушке!» Но все, как назло, вели себя в рамках приличия и не покушались на честь сероглазой. Он вздохнул с сожалением, и тут же его озарила лихая мысль: «Запреты созданы для того, чтобы их нарушать!» Оставив нетронутой очередную коньячную дозу, он решительно оторвался от стойки и направился к выходу, изо всех сил стараясь пройти как можно ровнее. Одними глазами улыбнулся ей на прощание. А в ее ответном жесте промелькнуло что-то совсем детское, непосредственное, — забывшись, она проводила его не только взглядом, но и повернулась вслед…

В ту ночь кошмары пощадили его.

На речном пляже ее сосна стояла особняком, ближе к лесу. И чтобы «случайно» оказаться возле нее, надо было пораньше свернуть с просеки и, окунувшись с головой в кустарник, пройти, как проплыть, в его душной густоте, разгребая руками упругие ветки, а потом вдруг вынырнуть на пляжной поляне, хлебнуть ветреного воздуха и словно крикнуть: «Вот и я!» В такие минуты невольно чувствуешь себя мальчишкой, совершившим очередное открытие, и потому тебе все нипочем. И уж конечно тебя не мучают сомнения первой фразы и не кажется ужасным вдруг получить в ответ традиционное «не обращайте внимания» или пуще того — «какой вы, право…».

«Ежели она и впрямь такая льдинка, то стоит ли даже в жару быть с ней рядом?!» — мысленно сострил он на случай неудачи и вышел из засады.

Она лежала к нему спиной, солнечная с головы до ног. Золотистые волосы ровно стекали на спину, почти сливаясь с нежной кожей, теплеющей прошлогодним загаром. Ярко желтел купальный костюм. По тому, как согнутые в коленях ноги безмятежно покачивались, прильнув друг к дружке, было видно, что девушка не слышит его приближения. Он заглянул через ее плечо в раскрытую книгу и прочел?

«…Там вы невзначай увидите, как ветер с океана сорвет зеленую шаль с красивой женщины, тонкой, как лилия… и унесет эту шаль в море…»

— Тоскуете по югу? — спросил он, опускаясь на траву. — Доброе утро!

Ноги пугливо припали к земле. И теперь все тело ее воспринималось одной рельефной линией, которая тут же запечатлелась в нем легким восхищением. Потом были глаза. Серебристые, словно камешки под водой. Они глядели приветливо. Потом возник голос. Сначала он подтвердил, что утро необыкновенно доброе, а затем ответил на вопрос:

— Нет, не тоскую… Радуюсь и завидую. Как можно так много увидеть и так щедро подарить другим… Вы читали?

Тонкая рука, вся испещренная мелкими свежими царапинами, бережно погладила прочитанную страницу и закрыла книгу. Светлая обложка в редких коричневатых крапинах глянула корой березки, а потом вдруг засверкала бликами речная гладь, как только глаз уловил черный излом камышинки. На корешке книги — Паустовский.

— Случалось…

— Необъятной души человек! — несколько возвышенно, но веско дополнила девушка и снова посмотрела так глубоко и открыто, что он не выдержал взгляда, взял книгу в руки и стал машинально ее перелистывать. «Недотрога», поджав под себя ноги, села напротив.

«Боже мой, и чего это ты вдруг разволновался! Девчонка как девчонка, и нос вон почти курносый, и весна задержалась на нем мелкой крапушкой, и руки все исцарапанные, небось ежевикой лакомилась, и гордячка наверняка, — начиталась романтических книжек и ждет своего принца…» — урезонивал себя, делая усилия, чтобы внезапная внутренняя дрожь не проступила в руках и не выдала его. А сердце не слушалось лукавых доводов и знай твердило свое:

«Во-первых, не сказала «оставьте»… Во-вторых, не льдинка вовсе, раз солнышко играет на носу, и не гордячка, если в заросли колючие забралась, а сластена. В-третьих и в остальных — тебе надо знать свое место и не зарываться», — одернул себя и, маскируя волнение, перешел на пляжный тон:

— Моря-океаны… Это, конешно, здорово…

Но мы люди маленькие,сидим на завалинке,на югах бывали,да мало что видали…

Позвольте представиться: неудавшийся поэт-пятиклассник, ныне — главбух дядя Гриша. А вы, кажись, студентка?

Девушка по-доброму улыбнулась его паясничеству и назвала себя:

— Светлана. Уже не студентка. Библиограф.

— О, значит, мы с вами в некотором роде коллеги! Только на ваших по́лках — полки́ героев, а на моих — кладбище цифр, — воскликнул он, входя в новую роль. — О них и мертвых никто доброго слова не скажет: лишены поэзии, работяги. Хотя как сказать! Я еще верю, что найдется пиит, который оригинальности и справедливости ради воздаст главбуху Григорию за его труды хлопотные рифмой:

И, не питая к цифрам злости,он с вожделеньем двигал кости…

— Вы что, все еще на счетах практикуете? — хитровато прищурившись, спросила Светлана.

— О нет! Счеты для нас что гусиное перо для борзописца — реликвия! Нам теперь «Веги-неги» подавай. Говорят, прогресс одних художников обошел. У них все те же кисточки, только серийного производства и с характерной болезнью века — лысеют быстро…

Светлана как-то естественно и легко приняла его насмешливый, иносказательный тон, участливо следуя любому ходу мысли. И случилось так, что все свои беды он, сам того не желая, выплеснул эзоповским языком…

Говорил о близорукости и доверчивости главбуха, у которого под носом творились темные дела, а понимать надо было — жена…

Язвил в адрес неподкупного ревизора с рыльцем в пушку, а слышалось горькое признание о предательстве друга.

Подбивал невеселый баланс с прорехами растрат и буйством цифр… А значило это — нет больше веры в себя, нет любимого дела…

И самая острая боль прорвалась уже в открытом признании — «отвратило!». Говорил о цифрах, а понимать надо было, — краски…

— Раньше жили они. Играли, пели. Каждая мысль будила, душу бередила. А теперь точно холодные светлячки, Раздражают фальшивой нарядностью…

Замолчал, поймав себя на том, что давно уже сошел с разухабистой пляжной тональности и самым грешным образом изливает душу этой милой, но совершенно случайной собеседнице… А тело охвачено нервным ознобом… И все это уже почувствовала Светлана. Встревоженная, гладит она легкими пальцами его руку и приговаривает, как мама: «Все будет хорошо, все будет хорошо…» И от этого действительно делается хорошо, как будто он погружается в сладкий сон. И, как всегда бывает во снах наяву, он понимает его ложность и пытается протестовать. Ему надо бы отдернуть руку… Сейчас же… Но он не делает этого, хотя знает, что в следующую минуту смущение обожжет ее светлую кожу… И надо скорей придумать какой-то удобный обоим ход…

Но он не успел прийти к ней на помощь. Она подняла глаза и заговорила быстро-быстро:

— Хотите, я вам погадаю? Не смотрите, что я на цыганку не похожа. Я исповедую белую магию. Она о счастье. Вот увидите…

И она снова склонилась над его ладонью и, как истая гадалка, заговорила о дальней дороге и трефовых хлопотах, о бубновой даме, которая ждет и надеется, об интересе, что скоро даст о себе весточку… И печаль, что на сердце лежит, развеется, а мечты и думы добрые все сбудутся.

После каждого распутанного узелка судьбы она, как заклинание, шептала: «Верьте мне, верьте!»

И ему хотелось верить и верилось. Верилось не словам. Они ведь были заряжены шуткой. Он верил в святое волнение ее голоса, так страстно убеждающего судьбу быть доброй… Доверял трепету чутких пальцев, незаметно унявших его боль… Боготворил зоревую чистоту румянца, который проступал даже сквозь павшую на лицо прядь волос…

— Какая счастливая линия, смотрите! — воскликнула неожиданно Светлана.

Он резко подался вперед, словно боясь, что та линия исчезнет с его ладони прежде, чем он успеет рассмотреть ее, и больно стукнулся бровью о голову «вещуньи».

— О-о! Я вижу ее. Она искрится, как бенгальский огонь, — шутливо простонал он и замотал головой из стороны в сторону.

А Светлана, потирая ладошкой ушибленное место, весело повторяла:

— Я же говорила! Я же говорила! Хоть мы и не разбились, но это к счастью… Идемте скорее в воду — примочки делать.

Она легко поднялась на ноги. К левому бедру ее узором пристыли бурые сосновые иглы. Она стряхнула их, и узор порозовел и ожил, как только она сделала первый шаг.