Лже-Петр - царь московитов - Сергей Карпущенко

- Только не колоть, не колоть! - услышал Петр мальчишеский фальцет Карла. - Рубить! Рубить!

Отрубить быку голову, не на плахе, не тяжелым топором, а извилистым, как язык пламени, мечом, отрубить голову быку, находящемуся в движении, виделось Петру делом трудным, но он знал, что если не сделает этого, то опозорит свою корону, даже если о его позоре никто и не узнает. К тому же Петр уже ненавидел шведов, на которых ещё совсем недавно стремился во всем походить. Травить медведями людей запретил уже его отец, царь Алексей Михайлович, считая забавой, недостойной православного государя. Здесь же дикие нравы одобрял сам король.

Бык понесся на Петра совсем неожиданно. Завороженный тупым, неподвижным взглядом налитых кровью глаз животного, он не сразу осознал всю опасность. Копыта стучали дробно и громко, с морды летела хлопьями пена, громкое сопение и даже выдуваемый ноздрями воздух уже доносились до него, и только чудом увернувшись, он спас себя - бык пронесся мимо, - едва удержав равновесие и чуть не выронив меч.

Все, кто следил за поединком, даже голые, перемазанные кровью девки, беззаботно рассмеялись. Однако те, кто ставил на "властелина", не желая проиграть, стали кричать гневно и требовательно:

- Зарежь Аписа! Отруби ему башку! У тебя же фламберж, фламберж!

Петр, ободренный этим криком, поднял с земли безголового барана, хотя плохо понимал, зачем он это делает. Держа его левой рукой, правой покрепче ухватился за липкую рукоять фламбержа, обвитую жесткой крученой проволокой. Копыта Аписа застучали снова. Животное неслось на человека, превратившись в комок перекрученных мышц и сухожилий, рога целились прямо в низ живота стоявшего боком к зверю Петра, и снова он уклонился в сторону, успев, однако, бросить барана в морду быку.

Отбросив мягкую тушу рогами, Апис остановился, повернул с удивлением и негодованием голову, будто желая увидеть, куда делся человек? И тут человек, вознесясь над ним во весь свой немалый рост, став великаном ещё и за счет поднятых над головой рук, сжимавших гигантский меч, за счет приподнявшихся на носки ступней, округлив до предела свои сумасшедшие глаза, сведя губы в плотную точку, с громким гхаканьем, с потягом, точно баба секачом по капустному кочну, рубанул по бычьей шее. Тупой звук слился с коротким ревом быка. Брякнув об пол рогами, упала отделенная от туловища голова, и широкой, черной струей хлынула кровь, разливаясь по полу густой, маслянисто блиставшей лужей.

Петр обернулся, победно взглянул на Карла. Теперь шестнадцатилетний король смотрел на бородатого великана без прежней насмешки. Их взгляды встретились, и как рассыпанный порох вспыхивает от наведенного на него через двояковыгнутое стекло лучика солнца, так в уме Карла вдруг засветилась пугающая мысль - он совсем ещё недавно видел этого человека! А Петр приближался к нему, все ещё держа фламберж обеими руками.

Вдруг какая-то непривычная для шведского уха речь, резкая и грубая, сорвалась с уст человека, убившего быка. Клинок стал подниматься все выше и выше. Придворные, стоявшие к выходу ближе, чем король, невольно попятились, а Карл, ощущая их движение спиной, тоже пятился, понимая, что это не кто иной, как сам русский царь явился к нему.

- Нет, постой! - по-мальчишески звонко выкрикнул он, прижимая приклад карабина к плечу.

Выстрел грянул прежде, чем блеснувшее жало клинка поднялось настолько высоко, чтобы, падая вниз, рассечь его туловище от плеча до бедра, и когда дым рассеялся, то ошеломленные шведы увидели, что бородач зажимает левой рукой кровавую рану на правой руке, а страшный фламберж лежит у его ног.

- Стреляйте в него! Он русский! Русский! Он пришел, чтобы убить вашего короля! - с отчаянием и мольбой прокричал подросток.

Ободренные этим призывом, придворные бросились к Петру. Те, кто имели заряженные пистолеты или ружья, пальнули в него, не целясь и не причинив ему вреда. Кто-то потянулся рукой к укрепленному на оружейной стойке зала арбалету, торопливо, упершись ногами в стальное луковище, натянул тетиву стрела с гудением пронеслась мимо уха все ещё стоявшего перед королем Петра. Из коридора уже вбегали в зал мушкетеры, и придворные, осмелев, размахивая перед собой клинками шпаг, подступали к Петру. Он же, сунув руки в оба кармана кафтана, выхватил пистолеты, щелкнул курками и, окутывая себя белым дымом, разрядил стволы в тех, кто не побоялся приблизиться к нему.

- Да убейте же его! Заколите! Перережьте ему глотку! - кричал Карл фпльцетом.

Петр, бросив на пол пистолеты, взмахнул своим страшным ножом, выкованным в деревенской кузне, и ещё один нападавший накрыл свои телом обезглавленного барана. Обидно было бежать, но и быть зарезанным здесь, в этом залитом кровью животных зале, не хотелось тоже. Оскалив зубы, зарычав по-звериному, сделал устрашающий выпад в сторону одного, другого нападавшего, перешагивая через туши мертвых баранов и бычков, двинулся к лесенке, что вела на галерею.

- Он уходит! Стреляйте в него, стреляйте! Двадцать золотых тому, кто пристрелит негодяя! - кричал Карл, униженный тем, что в его замке кто-то посмел угрожать ему. Он знал, конечно, что угрожал не вор, не свихнувшийся лакей, а бежавший из заточения царь Московии, и теперь спасение этого человека могло грозить ему, да и всей Швеции позором, разрушением всех начинаний и обязательно войной с этой полудикой, голодной страной варваров.

В Петра, мчащегося по галерее, беспрерывно стреляли мушкетеры, но колонны аркады надежно отражали свинцовые пули, лепешками падавшие к его ногам. Выбежав из галереи, он, перед тем, как броситься вверх по винтовой лестнице, не забыл задвинуть за собой засов, и слышал, как стучали преследователи в крепкую дубовую дверь прикладами ружей, рукоятями шпаг, жалея о потере двадцати золотых, вполне бы пригодившихся на водку и баб.

- Ну как, нашел короля? - спросил у Петра тот самый сержант, что направил его в "бычий" зал.

- Нашел, - угрюмо отвечал Петр, продолжая зажимать рукой текущую кровь. - Умеет повеселиться ваш король...

- Ну, я же говорил, - усмехнулся сержант в усы, но больше ничего сказать не успел.

Петр оттащил обмякшее тело к нише в толстой стене. Здесь под ружейной амбразурой быстро стянул с него кафтан, штаны, сапоги, шляпу. Камзол оставил владельцу, потерявшему сознание от сильного удара.

Сапоги, кафтан, штаны были страшно тесны, перевязи, что держали шпагу и патронную суму, - коротки. Но Петр, не обращая на это внимания, шел вперед, туда, откуда, как ему казалось, он начал путь. И все тверже ступали его ноги по плитам запутанных коридоров замка. Не гостем, не подданным он чувствовал себя здесь, а господином. А в голове, будто высекаемые подбитыми каблуками на каменных плитах, звучали слова тропаря, любимого Петром:

"Да молчит всякая плоть человечья и да стоит со страхом и трепетом, и ничтоже земное в себе да помышляет. Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным..."

На замковом дворе уже бегали туда-сюда солдаты. Слышалась брань офицеров, проявлявших свое усердие по поимке проникшего в замок преступника ударами своих тростей по спинам подчиненных. Петр присоединился к отряду, зачем-то выводимому из ворот, и скоро уже шагал мимо островерхих крыш, крытых ярко-красной черепицей. Ружье, шпагу, перевязи и патронную суму вместе с треуголкой он оставил в каком-то ветхом сарайчике, где лежали метлы неизвестного Петру хозяина. В одной рубахе, благо был август месяц, государь Руси двинул в гавань, видя свое спасенье в уходящих из Стокгольма кораблях.

Трехматочвый бриг "Дельфин" стоял у самого причала под погрузкой. По толстым доскам, перекинутым с земли на борт "Дельфина", матросы закатывали бочки. "Должно быть, с салом", - подумал Петр. Пониже склонившись, опрокинул с донца на бок одну из бочек и тотчас заметил: "До чего легка! Порожняя, видать!" Покатил наверх, потом по палубе, ловко обхватил веревками, переброшенными через блок, чтоб в трюм спустить, вниз заглянул темно, матросы, что принимают в трюме бочки, ушли куда-то. Мигом бочку опустил в брюхо корабля, за нею сиганул, локтем по донышку ударил перевернулось, открывая пустоту.

"Ах, мать моя, Богородица! Спаси, не подведи!" - залез в бочку, но пришлось согнуться в три погибели, наподобие тех монстров сделался, которых видел у Рюйша в Амстердаме. Донце над собой поправил и притих. И минуты не прошло, как опрокинули его домину, покатили куда-то в угол, куда матросам было способней поставить бочку. Слышал, что говорили те матросы не по-шведски, а по-немецки. Догадался, что, загрузившись, "Дельфин" поднимет паруса.

Было душно. Истекая потом в вонючей, пропахшей прогорклым салом бочке, с занемевшими от неподвижности руками и ногами, Петр ждал момента, когда стихнут вокруг шаги и говор. Прежде никогда он не казался себе таким несчастным, и когда внезапно муть тяжелого, мучительного сна затмила его измученный невзгодами разум, перед внутренним взором явились старцы-иеромонахи - Симеон Полоцкий и Димитрий, ставший позже митрополитом в городе Ростове. Говорили они, но не Петру говорили, а его отцу, Алексею Тишайшему, что-де звезды им подсказали, будто родится у царя сынок, Петруша, престол потом его займет и вельми славен будет на Руси и во всех странах.