Конец большого дома - Григорий Ходжер

— Смотрите не убивайте никого, тут на днях, говорят, из волости полиция будет, — предупредил Митрофан. — Тогда хватите горюшка…

«Полиция, шибко нужна мне твоя полиция, — зло подумал Баоса. — Мой дом опозорили, а не твою полицию. У нас свои законы есть, сами знаем, что делаем».

Лодка обогнула крутой Малмыжский утес и выплыла на широкий Амур. Мелкие волны в беспорядке метались, прыгали, сшибались и исчезали в коловерти. Могучая, широкая река неслась прямо на север, раздвигая сопки в сторону.

Дул прохладный низовик, нес гривастые серые облака. Погода не собиралась проясняться. Подошел полдень, гребцы приустали и часто поглядывали на отца. Баоса сам проголодался, но еды они не прихватили с собой, кончились дома запасы вяленой рыбы, копченого мяса, поэтому надо было тянуть до ближайшего стойбища Мэнгэн. Добрались туда только к вечеру: поднявшийся на Амуре шторм заставил их искать укрытия и кружиться по кривым протокам.

Мэнгэн стоял на острове и походил по своему обличью на Нярги, здесь были такие же глиняные фанзы с высокими трубами позади, амбары на четырех сваях, сушильни юколы, вокруг стойбища качался и гнулся под ветром тонконогий тальник.

Мужчины, дети вышли на берег встречать приезжих, женщины ждали, столпившись возле одной большой фанзы, шушукались между собой.

— Какие красавцы, все похожи один на другого.

— Видно, братья.

— Свататься приехали, что ли?

— Не похоже. Одеты скромно. Халаты не очень расшиты, наколенники бедноваты.

— Смотрите, женщины, вон у высокого, видите, какие интересные узоры на груди халата.

Мужчины тем временем помогли вытащить лодку и только тогда начали расспрашивать. Разговор начал высокий сухощавый старик Тогда Заксор, признанный мудрец среди людей рода Заксор, называемый ими дянгиан.[32]

— Какое дело вас привело к нам? Что случилось в Нярги, почему вы так озабочены?

— Приехали к тебе, посоветоваться надо, услышать твое слово, — ответил Баоса.

Тогда привел родственников в свою фанзу, вернулся на берег, вынул из прутяного садка калужонка и отдал жене, чтобы готовила талу. После еды Баоса рассказал родовому судье о случившемся позоре большого дома, передал разговор с Гангой Киле. Тогда молча курил, сидя на краю нар, изредка сплевывая на земляной пол.

— Да, опозорил он наш род, — промолвил он наконец, — опозорил и имя отца. В старое время, в годы нашей юности, когда русских еще не было, молодого охотника никто бы не защитил.

— Теперь-то кто защитит его? Отец сам его убьет.

— Может быть, убьет, потом его русские засудят по своим законам…

— Никаких законов мы не знаем! Найду я где беглеца, убью, какой русский узнает?

— Если кто из их рода сообщит русским?

— Отец сам собирается убить — он вор, он опозорил свой род.

— Убить человека — это не собаку убить.

— Он хуже собаки!

— Не надо горячиться. Ганга тоже зря горячится, надо было ему со своим родовым дянгианом посовещаться.

«Хочет за счет нашего дома пожить, — с недовольством подумал Баоса. — Состарился дянгиан, ум его притупился».

— Все же я буду искать беглецов, — сказал он вслух.

Вечером Гогда по просьбе Баосы пригласил в дом шамана Понгсу Дигора и попросил, чтобы тот разузнал о судьбе двух беглецов, проследил их дорогу. Шамана привезли на лодке, хотя он жил в этом же стойбище через фанзу. Он выпил несколько крошечных чарочек подогретой водки и отдыхал, сидя на краю нар. В дом Гогды потянулся народ, одни шли послушать шамана, другие взглянуть на приезжих, третьи шли сюда на свидание. Все на коленях кланялись шаману и садились в отдалении от него. Пришел знакомый Пиапона по охоте Американ Ходжер, молодой, коренастый, с бегающими скользкими глазами. Он подсел к Пиапону.

— Ну как ты, нашел су?[33] — спросил Пиапон.

Несколько раз Пиапон встречался с Американом на охоте, приходилось с ним по два дня пережидать пургу в одном зимнике, Американ был замечательный собеседник, с ним никогда никто не скучал, он мог без устали рассказывать об охотничьих приключениях, при этом показывал все в движении, изображал охотника и скачущего раненого зверя. Одно надоедало Пиапону: Американ вел бесконечные разговоры о су, он мечтал разбогатеть. Пиапону и прежде приходилось слышать о су. Рассказывали про обладателя су любви, как тот склонял к любви непреклонную, честную женщину, как однажды он при народе, ради шутки, опозорил женщину, ударив ее легонечко по плечу, и у той свалился к ногам поясной ремень.

Рассказывали ему и об обладателе талисмана ловкости и силы, и об обладателе талисмана воровства, так необычного для нанай. Говорили, что он подчинил себе тысячи крыс, и те по его приказу за ночь могли перетаскать содержимое любого амбара. И этого человека люди боялись пуще огня, пуще всякой страшной болезни и бежали от него кто куда мог.

Американ мечтал о талисмане богатства, мечтал не про себя, мысленно, а при всех, вслух.

— Не нашел еще, — улыбнулся Американ. — Ты знаешь, я ведь недавно был в Малмыже, ездил к попу, он купал моего ребенка в святой воде, имя дал, а я, пока ехал домой, помнил, а вошел в фанзу и позабыл, решил по-своему назвать — Ченгис.

— Тебя тоже ведь в поповской воде купали, но не забыл ты свое имя.

— Забыл, это позже кто-то Американом назвал, — мах-пул рукой Американ. — Лишь бы бачика[34] не приставал.

— Бачика не пристает, он только крестится да песни поет. К нам раз приходит зимой, ругается, чего не крестимся, мы отдали соболя, он ушел.

— У нас тоже так. Ты скажи, почему разная цена одному и тому же соболю у русского торговца в Малмыже и у русского в Вознесеновке, и совсем другое у болоньского китайца, а?

— Откуда я знаю? Мы только болоньскому китайцу отдаем, мы ему много должны. А ты, двум русским торговцам продаешь пушнину и китайцу третьему?

— Нет, что ты! Откуда у меня столько пушнины! Я приглядываюсь к ним, у людей расспрашиваю. — Американ спрятал глаза. — Говорят, у вас сестру украли, верно?

— Украли. Опозорили.

Шаман надел юбку, кофту, подпоясался ремнем и занял свое место в середине длинных нар, ему подали подогретый перед очагом звеневший бубен, он ударил несколько раз и отложил в сторону. После этого желающие потанцевать шаманский танец выходили на середину фанзы, надевали пояс с побрякушками — янгпан, брали в руки бубен, колотушку — гисиол и совершали под смех или гул одобрения собравшихся несколько кругов обрядного танца. Восхитил всех мэнгэнцев Полокто, он так искусно танцевал и владел бубном, что люди, как зачарованные, следили за его ритмичными, плавными движениями, вслушивались в гремевший, стонавший и звеневший колокольчиками бубен.

— Этот человек лучше шамана бьет в бубен.

— Не шаман ли сам?

— А-я-я, смотрите, как танцует!

После танца шаман сам надел пояс — янгпан, сидя, тихо запел, изредка ударяя в бубен. Потом встал, прошел круг и неистово закружился в танце — все поняли, в шамана вселились его сэвэны — духи, и он отправился на поиски беглецов. Шаман кружился, прыгал и пел:

— Озера как бусинки на их пути, реки как нитки между ними…

— К востоку от нас, к западу? — спрашивал Баоса.

— Озера как бусинки, лодка как игла, — продолжал шаман.

«Куда же это они бежали? — ломал голову Пиапон. — Не туда ли, куда мы за берестой ездили? Там много озер: Шарга, Джалунское… как бусинки озера, река… Может, это озеро Болонь, потом по реке Симин, цепь озер… Где же это? Мало ли по Амуру озер, где же это?»

Шаман кончил гадание. Он в изнеможении опустился на нары, ему помогли снять шаманскую одежду, дали закурить.

«Где же они? Где? — думал Пиапон, с опаской поглядывая на шамана. — Дал понюхать кусок мяса, а в рот не положил. Подразнил только».

На следующий день преследователи продолжали путь вниз по правой стороне Амура, заезжали в стойбище Туссер, Хунгари, в русское село Вознесеновку, переехали на левый берег, заехали в стойбище Падали, побывали на озеро Падалинском, поднялись до стойбища Омми, поездили по озерам, заливам, ночевали у гостеприимных родственников, расспрашивали всех встречных, но не могли наткнуться на след беглецов.

«Столько людей всюду, не может быть, чтобы они не столкнулись с ними», — думал Пиапон.

Поднимались по левому берегу Амура и на шестой день, усталые, измученные, приехали в стойбище Болонь, находившееся против Малмыжа у входа в озеро Болонь. Как в каждом стойбище, их вышло встречать все население; мужчины, побросав недовязанные сети, недовитые веревки, шли на берег послушать новости, расспросить о своих родственниках. Охотники не выезжали в это лето в дальние поселения, о новостях в других стойбищах слышали только от приезжих, и потому понятна была их тяга к гостям. Баоса спешил, он коротко отвечал на вопросы, сообщил о здоровье, житье-бытье именитых соседей: шаманов, известных охотников, рыбаков, прославившихся когда-то чем-то старцев.