Громила - Нил Шустерман

Я сразу понял, что дело плохо, потому как должен был ощутить боль — должно же болеть, когда что-нибудь себе ломаешь, правда? — но её не было. Вместо этого, когда я поднял руку, перелом исчез, зато я услышал, как в глубине дома страшно закричал Брю. Дядя Хойт проснулся, а это пахло уже совсем большими проблемами.

— Коди! — орёт брат. — Что ты натворил? Что ты натворил?!

Он выходит из дома, и я объясняю ему, как логично и толково дошёл до прыжка с крыши. Вижу — его рука торчит как-то не по-человечески, и понимаю — я и вправду сделал что-то нехорошее.

Выходит дядя Хойт, замечает руку, и теперь его черёд истошно вопить, потому что ему до смерти не хочется везти Брю в больницу, но куда деваться. Дядя Хойт всегда делает то, что положено, хотя и орёт.

Брю наложили гипс до самого локтя. Он смастерил гипс и для меня — из оконной замазки и газетных полос. Сказал, что я тоже должен таскать гипс, иначе никогда не научусь. Только из этого ничего не вышло — моя учительница узнала, что я ношу гипс, а перелома под ним нет, и позвонила нам домой. Пришлось всем тащиться в школу на разборки.

Брю сказал, что я спрыгнул с крыши и попал на него, что, в общем, было враньё, но только на половину, а его так же трудно разоблачить, как и полуправду. Но директор сказал, что заставлять меня носить гипс без перелома — это издевательство над ребёнком. Но потому как это сделал другой малолетка, то решили, что он просто заблуждился… заблужднулся… В общем, был неправ. Брю сказал, что раскаивается и больше не будет, тут же срезал с меня гипс, взяв страшную клятву, что я никогда-никогда не стану прыгать с крыш.

Если бы Брю не оказалось дома, когда я прыгал, правильно — рука была бы сломана у меня, во всяком случае, до тех пор, пока брат не вернулся бы домой, а тогда перелом перешёл бы к нему. Так что хоть так, хоть этак, а ходить ему со сломанной рукой. Ну разве что я сбежал бы из дому и шлялся бы где-нибудь несколько месяцев, пока перелом бы не сросся.

Вообще-то не надо думать, что я не знаю, что такое боль. Мне тоже бывает больно, когда Брю нет поблизости. Правда, недолго. Но дядя Хойт тщательно следит за тем, чтобы Брю не уходил из дому, когда мы не в школе, так что брат всегда где-то рядом.

— За порогом этого дома тебя подстерегают всякие опасности, — постоянно твердит он Брюстеру. — Так что из школы — сразу домой!

У меня в школе завелись приятели, а вот у Брю — нет.

— От школьных корешей добра не жди! — внушает ему дядя Хойт. Он не знает о Бронте-завре.

Большинство ребят просят своих друзей расписаться на гипсе, и те пишут свои имена и всякие другие слова, но у Брю гипс был чистый. Он сказал, что ему по барабану. Вот ещё — не больно надо кого-то просить чего-то там писать.

Короче, когда Брю снял свой гипс, он положил его на полку в нашей комнате — как напоминание, чтобы я не делал глупостей.

Сколько себя помню — Брюстер перенимал мои болячки. Иногда кажется, что он переносит это спокойно, в другое время он просто становится очень тихим и вроде как бесчувственным. Я опасаюсь, что когда-нибудь он разозлится, совсем как дядя Хойт, но Брюстер никогда не сердится на меня так сильно, или, может, и сердится, но держит злость в себе, пока не пройдёт.

То, что дядя боится его — ей-богу, правда. Он считает, что Брюстер ангел — или дьявол. Неважно, брат пугает его до… в общем, очень сильно. А теперь, когда Брю вырос таким огромным, дядя боится, что в один прекрасный день брата переклинит и он задаст ему, дяде Хойту, перцу. Но Брюстер никогда в жизни никого пальцем не тронул. Ни одну живую душу. Даже паука никогда не прибил. Я всё время таскаю пауков в нашу комнату, и Брю не придавил ни одного.

— Я люблю природу, — говорит он.

Короче — раз он что-то любит, то не может это убить, потому что если он наступит на своего обожаемого паука, то убьёт частичку себя самого. Он будет чувствовать, как этот паук умирает у него под ногой. Ну, может, не так сильно, как с людьми, о которых он заботится, но всё равно. Вот почему он собирает всех пауков в банку и выносит во двор.

А я их запросто убиваю. Пауков, и тараканов, и комаров, и мне без разницы, потому что я, конечно, люблю природу, но только когда она на улице, а не в доме.

Брю говорит, что он не может так поступать ни с козявками, ни с людьми, потому что его руки отказываются бить, а ноги — наступать, даже когда он их заставляет. Кто его знает — скорее всего, он таким родился. Про такое говорят — родовая травма.

Когда Брюстер начал проводить всё своё свободное время с этим Бронте-завром (Бронте для краткости), меня это немножко напугало. Во-первых, если дядя Хойт узнает, он чокнется от бешенства, а во-вторых, потому что Брю больше не идёт домой сразу после школы. «Мне назначили дополнительные занятия по математике», — говорит он дяде, и тот верит; вот Брю и гуляет с Бронте, приходит домой только в пять или в шесть. А я тоже хочу, чтобы он был дома, со мной, потому что дядя в последнее время уж больно часто съезжает с катушек. Правда, до сих пор он выкидывал номера только тогда, когда Брюстер был дома. Но что, если его когда-нибудь накроет на работе, он заявится домой совсем ополоумевший и так и не отойдёт до вечера? Или если он получит письмо от адвоката тёти Дебби и напьётся вдрызг? Вот почему он пьёт — ему хочется обозлиться до сумасшествия, супер-обозлиться, а не просто так, по мелочи; и для этого ему нужна выпивка — как топливо для злости. И что я буду делать, если он слетит с катушек, а Брю не будет дома?

Однажды по дороге в школу я сказал про это Брю — как я боюсь и всё такое.

— Знаешь что, — сказал Брюстер, — почему бы тебе не отправиться в библиотеку, а я заберу тебя оттуда, когда пойду домой?

Я так и сделал, и всё пошло как по маслу. Иногда он забирает меня из библиотеки пораньше, и тогда мы все втроём идём в парк, и Бронте качает меня на качелях — ужас, как высоко, выше, чем Брю, потому что он всё время боится, что я выпаду и сломаю ему рёбра или ещё что.

Короче, в один из таких дней Брюстер, Бронте и я были в парке. Она раскачивала мои качели и сказала:

— Я знаю про твоего брата.

Я улетел вверх, а когда вернулся, спросил:

— Какую часть ты знаешь?

Похоже, она удивилась.

— А что, там больше, чем одна часть?

Я понимал, что должен подбирать слова реально аккуратно.

— Ну, — сказал я, — ты имеешь в виду ту часть, где он сходу всё запоминает, или ту, которая про боль?

— О… — сказала она. — Думаю, и ту, и другую.

А я вот даже не удивился, что Бронте знает. Нашу тайну легко хранить от людей, которых Брю не любит, но как только ты начинаешь ему нравиться — тут уж ничего не поделаешь, ты сразу всё узнаёшь.

— Он забрал что-то у тебя? — спросил я.

Она кивнула:

— Я повредила лодыжку. А ещё порезала ладонь.

— А, так это твоё? Я всё гадал, откуда оно у него, но Брю не любит, когда я любопытничаю, а то я могу случайно разболтать дяде Хойту.

Она чуть напряглась при упоминании о дяде Хойте.

— Ваш дядя знает о способностях Брю?

— Ага, знает. Думаю, он страшно рад. — И после этого я сменил тему, потому что дядя Хойт очень не любит, когда про него треплются за его спиной. — А Брю больше ничего у тебя не забирал?

Она явно стала в тупик.

— Да нет, насколько я знаю… — Она задумалась и забыла толкнуть качели. Пришлось ей напомнить.

— Иногда, — пояснил я, — он забирает у тебя всякое такое, о чём ты и не догадываешься. Ты не ощущаешь ничего, вот и не знаешь, что пропало. Но это бывает только тогда, когда он реально любит тебя. Со мной всё идёт на автомате — я ничего не чувствую. Даже в тот раз, когда упал на пчелиный улей, не почувствовал.

Тут я замолчал, дёрнул рычаг тормоза, качели остановились, и я сошёл с них. Дело в том, что на соседние качели залез какой-то малыш, рядом стояла его мама, и я не хотел, чтобы нас услышали.

— Нам не разрешается болтать об этом, — сказал я, — потому что люди не поймут. Они заберут Брю, навтыкают в него иголок и превратят в ходячее оружие против террористов и всё такое.

— Ну что ты! Никто его никуда не заберёт! — Она засмеялась, но я-то говорил серьёзно!

— Могут забрать, — возразил я. — Если кто-нибудь узнает — точно заберут. Но ты же никому не скажешь, да?

— Нет, — сказала она, — но мой брат знает. Обещаю — никто из нас ничего никому не скажет.

Когда мы с Брю в тот день добрались домой, уже почти стемнело. Дядя Хойт, конечно, уже встал и собирается на работу. Наверно, готовит нам обед, а себе завтрак. У него, кстати, здорово получается — он клёво делает жаркое, спагетти, там, разные, иногда даже соус сам придумывает. Хотя чаще всего мы вместо обеда получаем завтрак — знаете, трудновато человеку, который только что продрал глаза, готовить и то, и другое одновременно.

Мы зашли в дом, но там тоже было совсем темно, и на кухне никто не возился.