Наедине с собой - Галина Башкирова

…Миллионы людей не вернулись с войны совсем. Миллионы вернувшихся остались там на всю жизнь. Они не обязательно сломались, как ломались герои Хемингуэя; они просто, не осознавая того, остались жить в самом насыщенном времени своей жизни.

И благополучный коммерсант из Латинской Америки, бывший заключенный, в растерянности бродит по Бухенвальду: он ничего не узнает, лагерь превратился в музей. И вдруг радостный крик: «Вот здесь был наш барак, а здесь была виселица!» И он счастливо смеется, как человек, вернувшийся в край своей молодости. «Ведь это были лучшие годы моей жизни», – обращается он к окружающим.

Лучшие годы? В концлагере?.. А вполне ли нормален этот благополучный коммерсант? Грустный психологический парадокс, но человек этот нормален. Вполне. Ведь тогда, в Бухенвальде, был ад, была смерть, был страх. Но еще была молодость, еще была солидарность, была та натянутость всех струя души, которая позволила ему выжить. А что было потом? Потом было скучно. Потом он наживал деньги, потом все было как у всех. Потом ничего не было…

Я немного отвлекусь в сторону. Известный советский психолог Петр Яковлевич Гальперин привел однажды такой пример. Пример этот не про войну, совсем про другое.

«Я смотрел фильм «Леди Гамильтон». Там нищая старуха рассказывает историю своей жизни: любовь, величие, смерть возлюбленного.

«А что потом?» – спрашивают ее. «А потом ничего не было».

Хотя потом была длинная жизнь.

Реплику леди Гамильтон, – пишет Гальперин, – можно объяснить, пожалуй, в терминах психологии. Психологи различают понятия – действие и поступок. Действуем мы бесконечно: обуваемся, садимся в автобус, обедаем. Поступок – изменение судьбы; возвеличение или гибель наших ценностей, переосмысление жизненно значимого…»

Война – это поступки, все «экстремальные», то есть чрезвычайные, ситуации в жизни человека – тоже поступки. Остальное только действия.

…Так что же, все прошедшие войну остались на войне? К счастью, все люди разные. У всех разные счеты со своей молодостью.

Латиноамериканец, ощутивший себя счастливым в Бухенвальде, после войны только наживал деньги. Скучное, бессмысленное занятие. Цель – продержаться, выжить, атмосфера братства – все это осталось в далеком прошлом. Впереди цели нет. И потому лучшие годы там, в прошлом.

За разные вещи люди боролись в последнюю войну. К разным вещам и целям вернулись. Об этом не следует забывать.

…Кроме оставшихся, есть еще в каждой войне не оставшиеся. Есть, например, победители. «Уверенность в победе усыпляет страдание» – так писали в старинных книгах. Эта старомодно-изысканная фраза всего лишь иллюстрация к проверенному статистикой факту: смертность от ран в армии побеждающей гораздо ниже, чем в армии побеждаемой. Смертность от ран телесных, душевных, всяких. И все равно у тех и у других – стресс. Его нелегко пережить. Даже победителю. Победитель берет на свои плечи все то, что разрушила война. Поколение победителей восстанавливало нашу разоренную страну, и это была высокая цель.

Так кто же героиня фильма «Крылья»? «Оставшаяся», если следовать нашей терминологии, или победительница? И почему она не сломалась? В ней много всего, как во всяком человеческом характере. А не сломалась она, наверное, потому, что ее действительно звали. И она это знала.

…Молодых поэтов, погибших в Отечественную войну – Павла Когана, Николая Отраду, Николая Майорова, Михаила Кульчицкого, тоже звали. Их позвало время. И они услышали его зов.

Уже позади был Халхин-Гол, уже была финская война, много чего уже было трудного, малопонятного. Уже были все психологические предпосылки для возникновения стресса. И он пришел. К избранным. К поэтам. Война еще не началась, но все уже было.

Уже опять к границам сизым составытайныеидут,и коммунизм опятьтак близок – как в девятнадцатом году.

Случаен ли этот год – девятнадцатый? Да нет.

В девятнадцатом году за коммунизм гибли. Скоро наступит столь же роковое время. Поколение Кульчицкого готово к смерти. По логике молодости – к бессмертию. Одно из стихотворений Михаила Кульчицкого так и называется – «Бессмертие».

На двадцать лет я младше века,Но он увидит смерть мою,Захода горестные веки Смежив.И я о нем пою.

Они были готовы к гибели, твердо зная, что их страна победит.

Бывает даже у коней в бою предчувствие победы…

За два года до 22 июня 1941 года они были в том душевном состоянии, которое у других началось только тогда, когда разразилась война.

В чем же психологическая разгадка их удивительной судьбы: раннего расцвета таланта, осознания своей миссии?

…Мое поколение – это пулю прими и рухни.Если соли не хватит – хлеб намочи потом,Если марли не хватит – портянкой замотай тухлой.

Так все оно и случилось: приняли пулю и рухнули.

Не хватало хлеба. Не хватало марли. Но все это было уже без них. Они стали спичками, порохом.

Во всех воспоминаниях друзей поэтов (а в последние годы вышло несколько сборников) много добрых и горестных слов, во всех воспоминаниях определения: «Они были глашатаями того предвоенного поколения, которое приходило к поре начинающейся внутренней зрелости в конце 30-х годов».

«Они поняли свое поколение как людей, которым предстоит принять на плечи всю огромную тяжесть будущей войны».

Во всех воспоминаниях потаенное удивление: была в этих юношах некая осененность, отмеченность, которые трудно передаются словами о глашатаях, поколении, потерях, хотя все эти слова – правда. Но в этой правде нет объяснения. Не о социальном объяснении, разумеется, идет речь – о чисто психологическом.

Конечно, объяснение сложно и многозначно. Тут надо вспомнить идеалы русской интеллигенции начала века и поэзию первых послереволюционных лет – это та духовная подпочва, которая их питала. Тут надо вспомнить ощущение «осажденной крепости», в которой жил Советский Союз все эти десятилетия. Стихи, написанные в ощущении осажденной крепости, стихи, написанные людьми, убежденными в святости того, что предстоит защищать, совсем особые стихи. И при этом молодость. И при этом накал ожидания.

Они загорелись от ожидания. От святого ожидания. Они были слишком талантливы, чтобы рано или поздно не воплотиться. Но почему так рано?

Это ожидание сформировало в них так рано поэтов, ожидание настолько острое, что они знали: они не удержатся и в будущей войне погибнут первыми.

На дополнительный урок литературы мы пришли в тот день в четверть восьмого утра. В школьной программе Шекспира не было, но наша учительница Сула- мифь Яковлевна считала, что к Шекспиру следует «хотя бы прикоснуться».

Школа работала в две смены. Мы учились в первую. После уроков оставаться было негде, и темными морозными улицами мы бегали на дополнительные уроки (нам не приходило в голову, что и она должна была поспевать к семи утра с другого конца города на ею же придуманные вовсе необязательные уроки). Собирались мы почему-то в физкультурном зале, сидели на чем придется – на матрацах, скамейках, просто на полу. Почему не в классе? Только сейчас, когда вдруг всплыл этот запоздалый вопрос, я вдруг думаю, что физкультурный зал Суламнфь Яковлевна выбрала не случайно: он подчеркивал неформальность, свободу наших встреч.

В то утро она рассказывала нам о Гамлете. О том, чем был для нее Гамлет в шестнадцать, двадцать, сорок лет. О разном восприятии этого образа в разные времена. О том, как великие – Гёте, Толстой, относятся к великим – Шекспиру. Она говорила о загадочности Гамлета. Она говорила много понятного, малопонятного и совсем непонятного. А в конце спросила: «Может ли Гамлет быть вашим героем?»

Были мы, десятиклассники, подготовлены к ответу на этот вопрос? Скорей мы были подготовлены к другому, к тому, что Суламифь Яковлевна способна задавать такие вопросы. Она мало походила на обычную учительницу литературы. Более того, она была совсем на нее не похожа. Она не обращала никакого внимания на то, что называется педагогикой и методикой преподавания. Она ругала нас «непедагогичными» словами.

Я же была удостоена «высшей чести»: в меня она однажды швырнула книгой – толстым томом «Войны и мира». Как ,все в школе, я боялась ее до холода в груди, но на nepiBoft парте любое отклонение от правил всегда грозит неприятностями. А школьная жизнь моя ввиду хронически плохого поведения протекала именно на этой столь неуютной, легко просматриваемой парте. Что тогда случилось глубоко криминальное? Не помню. Помню только, как разлетелись по классу разноцветные закладки: синие – Пьер, красные – князь Андрей, голубые – Наташа. Она не попала в меня, чему заметно огорчилась.