У нас дома в далекие времена - Ганс Фаллада

Посмеиваясь, отец говаривал обычно:

— Если ко мне в комнату войдет человек и скажет: позвольте, герр камергерихтсрат, но эта люстра на потолке, эта медная корона, принадлежит мне, а не вам! Отдайте-ка мне ее немедленно!..— то я попытаюсь доказать этому господину, что упомянутая корона уже шестнадцать лет висит в моей квартире, что я купил ее там-то и там-то, и даже попробую отыскать старый счет из магазина. Но если этот человек все-таки не захочет проявить благоразумия, если он, более того, станет мне угрожать: или, мол, отдайте мне люстру, герр камергерихтсрат, или я подам на вас в суд! — то я скажу ему: забирайте ее, дорогой мой, забирайте. Покой в моем доме мне дороже какой-то люстры... Ибо,— добавлял отец с кроткой улыбкой,— ибо я опытный судья и знаю, что судебные процессы — это людоедство. Они пожирают не только деньги, счастье, покой, зачастую они способны проглотить и самих судящихся со всеми потрохами.

Отец любил также рассказывать историю об одном старом судье из ганноверской провинции, у которого некогда работал асессором. В те далекие времена судьям надлежало еще до слушания дела об оскорблении вызывать в суд истца и ответчика с целью примирить их. Каждый судья знает, как противны подобные вызовы и тяжбы, ибо человеческая скверна, таившаяся до поры до времени по темным закоулкам, выползает теперь на свет в присутственной комнате, отравляя судье своим смрадом не один день жизни.

Так вот, у того старого судьи был оригинальнейший способ добиваться примирения тяжущихся. Старик обожал тепло, а еще больше — жару; он преспокойно мог выдержать любую жарищу.

В день, на который был назначен вызов, судья приказывал служителю — будь то летом или зимой — хорошенько растопить огромную голландскую печь, стоявшую в судейской комнате. Внизу печь опоясывала длинная лавка, на эту лавку судья усаживал — непременно рядышком — обе тяжущиеся стороны и призывал их, прежде чем дойдет до рассмотрения жалобы, еще раз основательно все продумать, а он пока закончит одно спешное дело.

После этого судья погружался в чтение бумаг, но время от времени лукаво поглядывал исподлобья на истца с ответчиком, радуясь, если они начинали беспокойно ерзать на лавке у накаленной печи, если их побагровевшие лица покрывались потом, и строгим словом возвращал на место тех, кто, не выдержав жары, принимался ходить взад-вперед по комнате.

Когда судье казалось, что бедные грешники достаточно поджарились, он поднимал голову и спрашивал, хорошо ли они все продумали и не предпочитают ли пойти на мировую. Если же стороны проявляли упорство, то он добродушно замечал:

— Ну что ж, пожалуй, дело еще не готово для учинения по оному решения, поразмыслите еще немножко.

И снова прятался за грудой папок. Когда особенно упорствовали, он колокольчиком вызывал служителя и приказывал подтопить печь, ибо в комнате, мол, немыслимый холод и у него стынут ноги. Однако необходимость в столь крайней мере бывала редкой, и отец уверял, что за время службы его начальника не было возбуждено ни одного дела об оскорблении. И вообще, как только в округе пошли слухи о практике этого судьи, то вызовы в суд стали реже: ведь судиться из-за какого-то «осла» или «свиньи» действительно не стоит, лучше кончить дело полюбовно.

И вот — при таких-то взглядах моего родителя на судебные процессы в защиту своих личных интересов — к нему однажды обратился мой дядя Альберт фон Розен, подполковник в отставке, который вместе с супругой, сестрой нашего отца, весьма приятно коротал дни своей старости на великолепной вилле в одном из городишек Гарца. Однако на этот раз дядя Альберт прибыл в далеко не приятном расположении духа, напротив, он был очень раздражен и во что бы то ни стало намеревался затеять судебный процесс, для чего ему и требовалась консультация отца. А историю он доложил приблизительно следующую.

Ежегодно, едва кончалось милое рождество, которое, естественно, по доброй немецкой традиции можно по-настоящему праздновать только на немецкой земле, и белая зима начинала отступать перед слякотью и туманом, как в доме дяди Альберта принимались укладывать чемоданы. Хозяева отправлялись в солнечные края: на Итальянскую или Французскую Ривьеру, в Канны или Ментону, в Ниццу или Сан-Ремо.

Возвышавшаяся на косогоре вилла заполнялась нафталинным духом и накрепко запиралась. Дядя самолично перекрывал главные краны — газовый и водопроводный. Обе служанки, на зависть своим местным коллегам, уходили в счастливый долгий отпуск, и странники трогались в путь.

Так было и в этом году, все шло наилучшим образом. А почему бы и нет? Времена были надежные. Стоящей на возвышении вилле, отделенной от улицы террасами сада и почти не видимой за деревьями и кустарником, вроде бы не грозила никакая опасность. Жизнь в маленьком гарцском городишке, населенном преимущественно пенсионерами, была приятной и немного сонной, присутствие или отсутствие дяди ничего не меняло.

Конечно, и здесь иногда случалось что-нибудь из ряда вон выходящее. Так, к примеру, дядя и тетя узнали из письма, что на соседней вилле, у Гизеке, произошел пожар. Однако пожарная команда прибыла на место вовремя, добросовестно все залила, и посему огонь большого ущерба не причинил. Целый день дядя с тетей обсуждали, что было бы, если бы горела не соседская вилла, а их собственная. Поскольку она все же не загорелась, то полученное известие лишь улучшило и без того хорошее настроение.

Но неминуемо близилось время, когда оба гостя Ривьеры почувствовали, что солнце для них несколько расщедрилось. Откуда-то взялось слишком много пыли, пальмы уже походили скорее на метелки, интернациональная публика стала скучнее и разношерстнее. А дома, в саду, сейчас, наверное, уже посвистывают скворцы, из египетских краев устремились на родину аисты, да и ласточки снаряжаются в путь.

Фон Розены подумывали о доме. После такого изобилия солнца и небесной сини они тосковали по немецкой весне с ее нежной зеленью, по мягким, ватным облакам северного неба. Пошло письмо верной Аугусте: готовьтесь к встрече. Пусть Аугуста со своей коллегой приступает к большой весенней уборке, распахивает окна, выветривает нафталинный дух; тогда-то и во столько-то Розены вернутся.

Итак, Аугуста с коллегой направились в виллу, чтобы пробудить ее от зимней спячки. Когда они поднимались к дому через расположенный террасами сад, то обратили внимание, что нынешняя зима не поскупилась на влагу: дорожку совершенно размыло, от грядок не осталось и следа, а вода все текла и текла, отовсюду доносились всплески и журчание. Поскольку, особенно в последние дни, лили дожди, то обеих женщин это не очень удивило. Они подумали только, что вскоре надо будет вызвать садовника, и приступили к большой уборке.

По ходу дела пришлось спуститься в подвал. Аугуста открыла туда дверь и, еще будучи в твердой памяти, издала пронзительный крик, зовя на помощь коллегу, затем оцепенела в полуобмороке. Обе служанки, вытаращив глаза, взирали на бурлившую у их ног водную стихию. Деревянная лестница, которая вела в подвал, исчезла, на грязно-серой поверхности потока приплясывали картофельные ящики, доски, винные бутылки, глиняные горшки. Водная пучина клокотала и пенилась, поток был неиссякаем.

Внезапно женщины, словно по команде, еще раз пронзительно взвизгнули и, как были, в платках и фартуках, бросились из дома. Обежав городок, они известили всех друзей и приятелей фон Розенов, и вскоре представительное собрание с изумлением созерцало бурлящий в подвале поток, который нисколько не ослабел за это время.

Слава богу, одним созерцанием не ограничилось. Наиболее сообразительные отыскали на улице главный водопроводный кран. Он был отвернут, хотя мой дядя перед отъездом завернул его. Кран снова закрутили, и в подвале сначала послушно прекратилось бурление и бульканье, а потом вода стала понемногу спадать. Тогда вспомнили о пожаре на соседней вилле. Причина таинственного наводнения оказалась простой: пожарные открыли главный кран в смотровом колодце, и вследствие большого напора в дядином подвале лопнула главная труба, а поскольку пожарные, уезжая, забыли перекрыть главный кран, то потоп, как подсчитали, бурлил и бесчинствовал девятнадцать дней. В том, что это так долго оставалось незамеченным, виноват обширный террасообразный сад, по которому вода растекалась и уходила в землю.

Да, вода постепенно уходила, но по мере того, как снижался уровень, взору открывались страшные опустошения: вода во многих местах размыла подвальный пол и в поисках выхода устремилась под фундаментные стены, сделав промоины; во многих местах фундамента, на котором покоилось двухэтажное, солидное здание, образовались глубокие трещины, дом был в опасности.

Дядю срочно вызвали с теплой зимовки телеграммой. Старый кавалерийский офицер может все перенести, не теряя самообладания (ну, если не все, то многое). Дядя сказал: