Тайный Союз мстителей - Хорст Бастиан

Когда он снова пришел в себя, небо полыхало. Оно было такое кроваво-красное, как будто ему разорвали вены.

Руди лежал, заваленный камнями до груди, кругом валил дым, то и дело вспыхивали языки пламени. От жары пересохло во рту. Руди не понимал, где он. Небо над ним горело, Руди снова охватил ужас смерти. Он кричал, отшвыривая от себя камни. Боли он никакой не чувствовал, и, даже уже стоя на улице, он все еще кричал. Да, он кричал, потому что не было никакого боженьки — горел Потсдам, а его мать и обе сестры были погребены под грудой камней. Словно сумасшедший, разгребал он камни — хотя такую гору и за целый год нельзя было разгрести. Руди заплакал. Он плакал тихо и долго. Он плакал и на следующий день, и на второй, пока наконец не прибыла спасательная команда. Его прогнали, но он вернулся и увидел мать и сестер. Их погрузили на машину. Всех убитых грузили на машину.

Только тогда он ушел, и ни одна слеза не скатилась по его щекам. Не осталось у него больше слез.

Днем он бродил по улицам, ночью спал где-нибудь в развалинах. Как-то ночью его растолкали — свет фонарика бил прямо в лицо. Перед ним стояли солдаты в касках, с ружьями. Он поднялся и увидел, что это были вовсе не солдаты, а такие же мальчишки, как он. На касках у них виднелись маленькие круглые дырочки. От пуль. Ни у кого из них не было ни отца, ни матери — вот они и бродили по дымящимся руинам: то тут что-нибудь утащат, то здесь что-нибудь найдут — так и жили.

Когда кончилась война, им пришлось уйти из города. Попадись они — их бы отправили в сиротский приют. А этого они не хотели. Небольшими группами ходили они по деревням — нищенствовали, а то и просто воровали. Двое товарищей Руди попались, и их отправили в детский дом. Его самого поймали русские, расквартированные в Бецове. Офицер привел его к Бетхеру, что-то долго ему выговаривал. Переводчик переводил. Потом офицер сказал Руди, чтобы он сразу сообщил в комендатуру, если Бетхер будет с ним плохо обращаться. Но Руди в то время не на что было жаловаться, сколько бы офицер ни приходил проверять. Бетхер тогда боялся русских. И русские, заходившие во двор, сразу это замечали. Бетхер ничего за собой не признавал. Находились и крестьяне, которые говорили о нем хорошее. Но по глазам русских видно было, что они ему не верили. При нацистах Бетхер был бургомистром Бецова. Русские у него даже обыск устраивали.

Бетхер тогда мелким бесом перед Руди рассыпался. Как родного сына кормил, а то и лучше. Русским это нравилось, а позднее Бетхер усыновил его, сказав, что он осознал свою вину, хотя он никакой вины и знать за собой не желает. Вина есть вина, и за нее приходится расплачиваться. Русские тогда подумали, что он все это честно говорит. А на самом деле он обманул их, гад такой!

Да разве такие бывают честными! Стоило русским уйти из Бецова, как Бетхер сразу свои клыки показал. Его, Руди, в батрака превратил и стал обращаться с ним хуже, чем с собакой. Руди мог бы убежать, конечно. Но один? Нет, это уж самое последнее дело!

А в Союзе мстителей он не был один. Здесь был шеф, ребята — целая команда! Его команда. И Клаус уже не в счет, как пылинка, — проглотишь со слюной и не заметишь. Пора бы ему как следует голову намылить. Чтоб не ухмылялся больше! Ишь ты, сидит яйца для Западного Берлина отбирает…

Да что ж это его каморка никак не нагреется! И жратву жалко свиньям выбрасывать, холодная она там или горячая — все одно…

Весна пришла в Бецов вместе с солнцем и дождем, а с ней на фуре с молочными бидонами прибыл новый учитель. Он сидел на них, будто царь на троне. Не прошло и двух дней, как о нем заговорила вся деревня.

Привезли копченую селедку. И в кооперативной лавке дым стоял коромыслом — народу набилось пропасть!

Бетхер, приемный отец Руди, поплевывал себе на ладони, а потом вытирал их о брюки — надо же с чистыми руками такой товар покупать! С лицом пророка, убежденного в близком конце света, он говорил своему соседу Лолиесу:

— Молодо-зелено! Прежде у нас такого не водилось. И чему он может детей научить? У него же у самого еще молоко на губах не обсохло. Ты бы только на его руки поглядел — сразу бы увидел, что это за тип.

Бетхер говорил достаточно громко, чтобы его могли слышать все покупатели. Кое-кто и правда прислушивался к его словам.

Лолиес, поджав губы, важно покачал головой. Он понимал, что ему следует сейчас изречь что-нибудь мудрое, и поспешил это сделать.

— Вот-вот, золотые слова! И постричься ему не мешало бы. Ходит, будто артист какой. Нет, этот ребят порядку не научит, голову даю на отсечение. Что там ни говори, а наш брат не в почете у новых господ, да и розга тоже. Ну и времена настали — сдохнуть можно! В наше-то время мы в другую школу ходили. Только розги, бывало, свистели. Порядок был полный!

В очереди послышались возгласы, и не только одобрительные. Фрау Торстен, мать Други, повернувшись к Лолиесу и Бетхеру, сказала:

— Вы сами никогда не пробовали розог, иначе бы такое не говорили. А я вот знаю, что это такое, и могу вам сказать: я ненавидела своих учителей. Школы боялась хуже огня. А научилась я там только горб гнуть.

Пока фрау Торстен их отчитывала, Бетхер смотрел на нее прищурившись, и постепенно губы его сложились в язвительную улыбку. Но, прежде чем он успел сказать что-нибудь, мимо прилавка к фрау Торстен протиснулся рыжий крестьянин и, положив ей на плечо свою ручищу, сказал:

— Хоть и баба, а права!

Затем, расталкивая покупателей и как бы нечаянно задев Лолиеса, он пробрался к выходу и вышел. Звали его Рункель — это был тот самый новосел из Бецовских выселок, которого Лолиес называл бродягой и о котором он так и не знал: повторяет он то, что говорит Шульце-старший, или нет.

В очереди кое-кто со злорадством поглядывал на обоих злопыхателей, но вот Бетхер вновь завладел всеобщим вниманием:

— Что я слышу, фрау Торстен! Вам бы в ораторы. Не знал, не знал, — проговорил он, гнусно ухмыляясь. — Вы уже не сердитесь на меня, если я вам скажу: а вам ведь без розог со своим Другой не справиться! Чего только не наслушаешься о парне!

Фрау Торстен растерялась.

— Да от вас ничего хорошего не дождешься, — сказала она наконец. — Друга мой выправится, будьте покойны! Да и вообще, может, теперь все обернется по-другому: новый учитель приехал…

— Еще бы! — цинично вставил Лолиес. — У него и партийный значок на лацкане имеется. — По тону, каким были сказаны эти слова, можно было догадаться, что в этом-то и была причина недовольства Лолиеса. Про себя он добавил: «Как бы его вместе с лацканом не оторвали!» Но этого, разумеется, никто уже не слышал.

— Ну, а тебе он нравится? — спросил Альберт Другу Торстена, кладя топор на одну из двух ручных тележек.

— Кто? — спросил Друга.

— Линднер, кто же еще? — И, обратившись к остальным членам Союза, Альберт сказал: — Проваливай, ребята! Только тихо. Тележки спрячьте в песчаном карьере. И сразу — назад. Мы тут пока огонек разведем.

Послышался скрип колес, и темнота быстро поглотила и тележки и ребят.

Под руководством своего шефа ребята свалили здесь три молодых дерева и тут же распилили — в «Цитадели» кончились дрова, а было еще довольно холодно для этого времени года. Лес, потревоженный звоном топора и песней пилы, снова уснул. Тесно прижавшись друг к другу, застыли деревья. Только в одном месте они расступались, освободив кусочек неба, на котором одиноко мерцала прекрасная звезда.

— Честно говоря, я боялся, как бы нас не застукали, — произнес Друга. — За порубку по головке не погладят. — И он вытер со лба пот, выступивший, должно быть, не только от напряженной работы, но и от страха.

В это время в лесу никого не бывает. — Альберт усмехнулся. — В лесу — разбойники. Потому люди и боятся ночью в лес ходить.

Однако Друга не разделял его беззаботности.

— Когда рубишь, звон топора далеко слышно, — заметил он.

— Да брось ты! — успокаивал его Альберт. — Не так уж далеко.

Он поднял небольшую вязанку хвороста и стал разводить костер. Когда огонь разгорелся, Альберт положил на него несколько зеленых веток. Густой дым повалил столбом — теперь костер издали не увидят. Подложив на землю немного лапника, они сели и некоторое время сидели так, слушая, как потрескивает огонь.

— Ну, как он тебе вообще-то нравится? — возобновил Альберт прерванный разговор.

— Как это «вообще»?

— Ну как учитель.

— Не знаю я, — ответил Друга, грея руки над костром. — Лучше, чем Грабо, во всяком случае. Но сейчас еще трудно что-нибудь сказать — мы его только один день знаем.

— Мне кажется, повозиться с ним придется, — заметил Альберт, сплюнув в огонь. — А жалко, на вид он дядька ничего.

— Если б только по виду можно было судить…

— В том-то и дело, что нельзя. И насчет пионеров у нас это не пройдет. Что-то он торопится с этим — в первый же день сразу нам выложил. — Альберт поворошил палкой костер. На мгновение из темноты выступили могучие стволы деревьев, похожие на великанов без головы.