Шутки Господа - Вуди Аллен

Сегодня Марди Грас.[44] Повсюду креольские угощения. Толпы в карнавальных костюмах заполонили улицы. Человека, нарядившегося креветкой, бросают в кипящий котел с раковым супом. Он протестует, но никто не верит, что он не рак. Наконец он догадывается предъявить водительские права, и его отпускают.

В сквере Борегара кишат туристы. Когда-то Мари Лаво[45] практиковала здесь вуду,[46] а теперь старый гаитянский шаман продает талисманы и амулеты. Полицейский предлагает ему пройти в участок, вспыхивает спор. Когда он гаснет, полицейский оказывается на полтора метра ниже ростом. Рассердившись, он пытается арестовать заклинателя, но говорит таким писклявым голосом, что ничего нельзя разобрать. Затем кошка переходит дорогу, и полицейский в ужасе пускается наутек.

Париж. Мокрые тротуары. И огни, повсюду огни! В уличном кафе сталкиваюсь с каким-то человеком. Это Андре Мальро. Но почему-то он считает, что Андре Мальро – это я. Объясняю, что Мальро – он, а я просто студент. Он успокаивается: ему было страшно подумать, что его любимая мадам Мальро теперь моя жена. Мы беседуем о высоких материях, Мальро говорит, что человек – хозяин своей судьбы и только поняв, что смерть – это часть жизни, можно по-настоящему постичь смысл бытия. Потом предлагает купить у него кроличью лапку. Через много лет мы снова встречаемся за одним столом, и он снова уверяет, что Мальро – это я. Теперь я соглашаюсь и выпиваю его фруктовый коктейль.

Осень. Париж парализован очередной забастовкой. На этот раз бастуют гимнасты. Нигде никто не кувыркается, и город словно замер. Вскоре к забастовке присоединяются жонглеры, затем чревовещатели. Парижане без них не могут. Студенчество волнуется. Двух алжирцев, попытавшихся стоять на голове, обрили наголо.

Десятилетняя зеленоглазая шатенка с длинными вьющимися волосами заложила взрывчатку в шоколадный мусс министра внутренних дел. После первой ложечки тот пробивает головой крышу «Ле Фуке»[47] и приземляется в «Чреве Парижа»[48] живым и невредимым. «Чрева» больше нет.

На машине через Мехико. Чудовищная нищета. Грибницы сомбреро вызывают в памяти фрески Ороско.[49] В тени жара под сорок. Нищий индус продает энчиладу с копченой свининой. Довольно вкусно. Запиваю ледяной водой и вскоре чувствую тошноту. Потом начинаю говорить по-немецки. Внезапная вкрадчивая боль в животе заставляет умолкнуть на полуслове, как будто захлопнули книгу. Через полгода прихожу в сознание в тамошней больнице, совершенно лысый и с футбольным кубком в руках. Самое страшное позади; рассказывают, что я был на волосок от смерти и в горячечном бреду заказал два костюма из Гонконга.

Со мной в палате лежит множество чудесных крестьян, с некоторыми мы потом крепко подружимся. Вот, например, Альфонсо. Мама хотела, чтобы он стал матадором. Он стал, и его забодал бык. Чуть позже его забодала и мама. А вот Хуан, скромный свиновод, он не знает грамоты, но сумел надуть министерство по налогам и сборам на шесть миллионов долларов. Или еще папаша Эрнандес, долгие годы шагавший плечом к плечу Сапатой,[50] пока великий революционер не посадил его, чтоб не толкал под локоть.

Дождь. Шесть дней непрекращающийся дождь. Потом туман. Мы сидим в лондонском пабе с Сомерсетом Моэмом. Я опечален: мой первый роман, «Большая рвота», критики встретили прохладно. Единственный благосклонный отзыв в «Таймс» испорчен последней фразой: «Этот опус – самое мерзкое собрание самых идиотских общих мест во всей западной литературе».

Моэм считает, что эту фразу можно понимать по-разному, но все-таки в рекламе ее использовать не стоит. Потом мы шагаем по старой бромптонской дороге, и снова начинается дождь. Я предлагаю Моэму зонтик, и он берет, хотя уже раскрыл свой. Теперь он идет под двумя зонтами, а я плетусь позади.

– Не надо так серьезно относиться к критике, – говорит он. – Мой первый рассказ один критик разнес в пух и прах. Я обиделся и долго сочинял в уме язвительный ответ. А потом однажды перечитал рассказик и понял, что он был прав. Вещь в самом деле пустая и плохо сделана. Я навсегда запомнил этот урок, и много лет спустя, когда Люфтваффе бомбила Лондон, посветил на дом того критика.

Моэм прерывается, чтобы купить и открыть над собою третий зонт.

– Чтобы стать писателем, – продолжает он, – надо рисковать и не бояться выглядеть дураком. Я писал «Лезвие бритвы» с газетной пилоткой на голове. В первом варианте «Дождя» Сейди Томпсон была попугаем. Мы идем на ощупь. Мы рискуем. Когда я взялся за «Бремя страстей человеческих», у меня был только союз «и». Я чувствовал, что история, в которой будет «и», должна получиться. И постепенно прояснилось всё остальное.

Порыв ветра сбивает Моэма с ног и швыряет о стену дома. Он радостно смеется, а потом дает мне один из величайших советов, какие когда-либо получал начинающий писатель: «В конце вопросительного предложения ставьте вопросительный знак. Эффект превзойдет ожидания».

Раб

(пьеса)

Все права на постановку этой пьесы принадлежат Samuel French, Inc., 25 West 45th Street, New York, New York, 10036.

Афины. Около середины первого века до н. э. Посреди громадного пустого амфитеатра – два растерянных грека, актер и автор; они чем-то расстроены и озадачены. Эти роли следует поручить матерым эстрадным комикам.

Актер. Ничего. Совсем ничего.

Автор. В каком смысле?

Актер. Никакого смысла. Многоточие.

Автор. В финале.

Актер. Ну да. О чем мы говорим? Мы же говорим о финале.

Автор. Мы каждый раз говорим о финале.

Актер. Потому что он не оставляет надежды.

Автор. Ну, я допускаю, что он не вполне убедителен.

Актер. Неубедителен? Он неправдоподобен! А штука в том, что пьесу надо сочинять с конца. Делаешь сильный финал и потом идешь к началу.

Автор. Пробовал. Получилась пьеса без начала.

Актер. Ну, это уже абсурд.

Автор. Абсурд? Что значит абсурд?

Актер. Всякая пьеса должна иметь начало, середину и конец.

Автор. Почему?

Актер. Потому что в природе все имеет начало, середину и конец.

Автор. Да? А круг?

Актер. (задумавшись) Ну… Да, у круга нет начала, середины, нет и конца – но и ничего веселого в нем тоже нет.

Автор. Диабетий, думай о финале. У нас через три дня премьера.

Актер. При чем тут я? Я в этом позорище светиться не собираюсь, у меня есть кое-какая актерская репутация, свои поклонники. Мой зритель надеется, что я выберу достойный драматургический материал.

Автор. Осмелюсь напомнить, что ты нищий, голодный, безработный паяц, которому я великодушно позволил участвовать в моей пьесе, чтобы как-то помочь вернуться на сцену.

Актер. Голодный, правда… Безработный?.. Пожалуй. Мечтаю ли я вернуться на сцену? Возможно. Но пьяница?

Автор. Я не говорил, что ты пьяница.

Актер. Не говорил. Но ведь я еще и пьяница.

Автор. (в порыве внезапного вдохновения). А если так: ты обезумел, ты выхватываешь из-под тоги кинжал и размахиваешь, размахиваешь – покуда не выколешь себе глаз?

Актер. Да, вот это сильно. Ты уже ел?

Автор. А чем плохо?

Актер. Слишком мрачно. Зритель может не выдержать. Его сразу потянет…

Автор. Да-да, я знаю.

Актер. Пошикать. Так это почему-то называется: шикать.

Автор. Но ведь так хочется победить на фестивале! Один раз – и все! Я должен хотя бы одну награду получить при жизни. И не думай, что мне нужен их бесплатный кувшин нектара. Признание, почет, черт побери!

Актер. (вдруг, с вдохновением). А если царь просто переменит решение? Возьмет и переменит, а? Ну-ка, ну-ка…

Автор. Царь? Ни за что.

Актер. А может, его переубедит царица?

Автор. Исключено. Она сволочь та еще.

Актер. А если троянская армия сложит оружие?

Автор. Троянцы стоят насмерть.

Актер. Даже если Агамемнон нарушит обет?

Автор. Это не в его правилах.

Актер. Ну, а если я внезапно вскину руки и стану в выразительную позу?

Автор. Это не в логике характера. Пойми, ты трус, жалкий подлый раб с интеллектом червя, – почему, думаешь, я тебе отдал эту роль?

Актер. Я уже предложил шесть финалов!

Автор. Один другого нелепее.

Актер. Да это пьеса у тебя нелепая.

Автор. Разумные существа так себя не ведут. Это противоречит самой их природе.