Бертран из Лангедока - Елена Хаецкая

Зарыдал Бертран – без слез, одним горлом, – затрясся. Виконт Адемар его обнял (у самого на душе тошно было, но ничего не поделаешь).

И ушел Бертран из Лиможа.

Константин де Борн, владелец гордого Аутафорта, на домне Агнес де ла Тур женатый, от ужаса трясся: а ну как граф Риго на Аутафорт войной пойдет, возжелав отомстить за все Бертрановы выходки!

Однако графу Риго не до Аутафорта было. Он о Святой Земле день и ночь грезил. Вот бы где геройство в полной мере проявить!

А наемники графу Риго больше были не нужны. Призвал он их к себе, оделил теми землями, какие у мятежников отобрал, и велел с глаз долой убираться. А кому земель не хватило, тем в сторону Брабанта указал: оттуда вышли, туда и изыдите.

И спиной к ним повернулся.

Стихла тяжкая поступь графа Риго, перестала содрогаться под нею зеленая земля Лимузена. И свора брабантская, из тугой узды выпущенная, рассыпалась по всему благодатному Побережью, по плодородным землям и веселым холмам.

А такова эта земля Лангедок, что, кажется, сколько ни грабь ее, сколько ни жги – все не оскудевает. Вот и не спешили брабантцы к себе домой уходить, а вместо того бродили взад-вперед по всему Лангедоку и мародерствовали; тем и жили.

Понятное дело, что когда войну с родным братом затеваешь, лучших союзников не сыскать. Так Бертран рассудил.

В ту пору в малом городке Фонтенэ маялись со скуки одиннадцать головорезов и капитан их, бравый молодец именем Губерт (так при крещении назван был); прозвание же ему было «Хауберт», что означает «Кольчужка». Местные жители на свой лад его кликали – «Альберк».

Говорили же об этом Альберке вот что (это он сам о себе говорил). Будто бы матушка родила его в рубашечке, да такой, с позволения сказать, густой, что повитуха воскликнула в изумлении, едва лишь на руки взяла: «Милосердная Дева! Вот уж чудо! Гляди, Лиза (так мать звали), – когда твой мальчик подрастет и станет великим воином, тебе и на кольчугу денег тратить не придется! Воистину, железный век настал и времена волчьи, раз мальчики в кольчугах рождаться стали!»

Был канун святого Губерта; этим именем младенца и нарекли. Но в память о чудесном рождении в «кольчужке» все звали его «Хауберт». И сам капитан искренне полагал, что где-нибудь да есть святой Хауберт, покровитель наемников, блаженный Господин Кольчуга. И потому всегда вместо креста носил при себе ветхий рукав кольчужный, Бог весть где откопанный, ржавый; в тряпицу его оборачивал, берег. И где бы со своим воинством, ни останавливался, везде этот рукав на почетное место воздвигал.

Был этот Хауберт-Кольчужка широк в кости, брюхом обилен, ликом кругл и румян. На вид такой добряк, что хоть «дядюшкой» зови. В битве нет Хауберту равных (так его солдаты говорили). Хоть и пузат, но подвижен и ловок, а уж силищей обладал страшной, подкову порвать мог. Правда, никогда не видели, чтобы Хауберт подковы рвал – зачем добро переводить! – но доподлинно знали: может.

Несмотря на добродушную внешность, был Хауберт на расправу скор и лют, а простонародье и вовсе за людей не считал.

И вот сидит в Фонтенэ, на землях Раоля де Маллеона, этот самый Хауберт-Кольчужка, молодое вино пьет, пуская при том ветры неимоверной силы. И ску-учно Хауберту-Кольчужке…

И «одиннадцати апостолам» скучно.

И уже по сторонам коситься начинают: где еще не укушено, откуда еще не отломлено, какую бы лавочку разгромить, какую бы девочку расстелить, где бы красного петуха пустить – просто так, для развлечения…

В Фонтенэ, Нонторне и окрестностях, понятное дело, про думки эти Хаубертовы хорошо знают. Будто вышел на городскую площадь и во всеуслышанье о них заявил. Шумно думает Хауберт.

И вот спасение в городок явилось: всадник, рослый, светловолосый, и с ним юноша, такой же русоголовый и ладный, только чуть более мрачный, чем требуется в ясное летнее утро. При всаднике свита. Во-первых, жонглер с лютней за спиной. Рожа у жонглера фиглярская, двуцветная – половина лица белая, половина фиолетовая. И еще мужлан за лошадьми господскими бредет – башка в кудрях, кудри в репьях, одежда пыльная.

Прибыл всадник и о таверне справился. Указали ему. Склонился с седла пониже, ногой в стремени качнул.

– Правда ли, что в городе вашем Хауберт-Кольчужка засел и с ним его «одиннадцать апостолов»?

Отвечал горожанин, что да, чистая это правда – чтоб черти унесли в ад души всех этих грешников!

Хмыкнул всадник и велел горожанину нечистого не поминать.

– Как вам будет угодно, ваша милость, – пробормотал горожанин. И убрался поскорее.

А Бертран к таверне поехал, чтобы Хауберта-Кольчужку встретить.

Хауберт был там и вино пил, из бочки наливая. Красен от духоты, от обилия выпитого, от газов, его распирающих, но более всего – от скуки.

Мужлан лохматый, что с благородным всадником прибыл, тотчас на кухню направился – распорядиться о достойной трапезе для своего господина. Пятнистый жонглер поближе к выходу устроился, острые локти на стол поставил, а сам хитрыми глазками по сторонам так и шныряет. Нравилась ему господская затея, видно – ждал от нее многого. Юноша ближе к отцу держался (а что сын он тому знатному рыцарю – то за версту видать).

Хауберт глазами по сторонам метнулся: нет ли подвоха какого. Однако на первый погляд подвоха вроде бы не было.

Эн Бертран посмотрел на капитана усмешливо. И нарочно меч оруженосцу передал: гляди, мол, Кольчужка, пришел я к тебе с пустыми руками, но зато с полным сердцем.

Кольчужка это оценил. За Бертранов стол перекочевал, брюхом тяжеловесно переваливаясь. Руку мясистую протянул, ухмыляясь дружески, взял кубок, что хозяин таверны поспешно перед Бертраном поставил, и самолично вина из бочки рыцарю налил. Плюхнул полный: пей, ваша милость!

Эн Бертран кубок взял и губы в него деликатно опустил. Доброе винцо.

После разговор негромкий с Хаубертом завел. Хауберт, даром что упился до положения риз, а в суть беседы вникал без всяких затруднений, ибо сложного в ней ничего и не было. Сами посудите, что уж тут сложного?

Живут в Перигоре два брата: эн Бертран, рыцарь доблестный, разумный и учтивый, и эн Константин, младший того семью годами, для рода почти что бесполезный, ибо осторожен (тут капитан, в угоду рассказчику, захохотал презрительно), можно даже сказать – труслив, войны не любит. Жену свою – и ту как следует любить не может, ибо как можно любить женщину, не любя кровопролития? Супруга же его, дама достойнейшая и несчастнейшая, принесла этому Константину в приданое богатый замок Аутафорт. Такое ничтожество – и вдруг владетель Аутафорта. Подумать смешно!

Бертран сердито фыркнул. Капитан тоже фыркнул.

И еще вина налил себе и Бертрану. От таких разговоров, ей-богу, в горле пересыхает!

Тут лохматый мужлан из кухни вернулся – принес блюдо с холодной бараниной. От препирательств с хозяином совсем осип. Такой скупердяй этот хозяин! Блюдо перед господином своим поставил. Господин достаточно вина выпил, чтобы не заметить, как мужлан изрядный кусок с блюда спер и втихаря сожрать собрался.

Эн Бертран и Хауберт к мясу потянулись. Ножи достали, чавкать начали.

Однако добрая трапеза беседе никогда не помеха. И потому продолжал Бертран печали изливать. Доверительно беседовал с Хаубертом-Кольчужкой, будто с другом задушевным.

…Младший брат – и вдруг владетельный господин! Ладно бы только это! Агнес, супруга его, – дочь сеньора. И получается – что?

– Что? – спросил Хауберт и пристально на Бертрана поглядел, ибо вникать перестал. – Что получается?

– Будто он, мой младший брат, стал как бы моим сеньором – вот что получается! – сказал эн Бертран. – Это противно всем законам Божеским и человеческим.

– Противно, – согласился Хауберт.

– И как есть мы христианские рыцари, – продолжал Бертран, опрокидывая в себя четвертый кубок, – и добрые католики, наша задача… в чем?

– В чем? – с готовностью осведомился Хауберт.

– Отобрать Аутафорт у недостойного младшего брата и отдать тому, кто по праву…

Хауберт взревел от восторга и обхватил Бертрана за плечи, едва не повалив.

– Вот именно! – закричал он.

Юноша-оруженосец взирал на эту сцену холодно и отрешенно. Отец напился и фиглярствовал с грязным брабантцем. Юк Пятнистая Рожа, естественно, в восторге. И «одиннадцать апостолов» – кто сомневается! – тоже. Все до единого.

Под столом, скрывшись от господских глаз, хрустел хрящами лохматый мужлан, торопливо поглощая украденное мясо. Безродный пес, забредший в таверну через открытую настежь по случаю жаркого дня дверь, попытался было оспорить у него кусок, да мужлан так рыкнул (голоден был), что пес отскочил и, тощий хвост поджав, убрался.

Эн Бертран следующий кубок поднял, с кубком Хауберта сблизил, глухой стук из обожженной глины исторгнув.

– А что этот сеньор, – заговорил Хауберт, доказывая, что за нитью беседы следил внимательно и ни одной мелочи не упустил, – отец домны Агнес… Он ведь не позволит такому случиться, чтобы дочь его и зятя из замка выкурили. Как же мы, христианские рыца… то есть, добрые католики, такую богопротивную вещь совершать будем?