Московии таинственный посол - Николай Самвелян

— Я вас не понимаю.

— Да как же… Разрешите, я вам зачитаю… — Отец Торквани осекся и испуганно посмотрел на Геворка. — Вернее, зачитать я не могу, я ведь не понимаю по-русски… Скажу по памяти… Там, где речь идет о преследованиях в Москве. «…Не от самого государя», — пишет ваш друг. Тогда от кого же? Кто смел преследовать печатника вопреки воле государя? Насколько я могу судить, царь Иван такого самоуправства ни от кого не потерпел бы. И еще: «…к изгнанию из нашей земли и заставили переселиться в иные, незнаемые страны». Что же это за незнаемые страны, если прибывших тут же встречает король и гетман… Ласково говорят… Вот единственные логические нарушения, которые я нашел в прекрасном литературном произведении вашего друга. Свой отъезд из Москвы надо было объяснить иначе. Но это детали. В целом же очень темпераментно и возвышенно.

«Ну разве так уж безнадежна и мрачна жизнь? — думал Геворк, провожая Торквани. — Есть в ней темень, мрак, невежество, есть смерть Тимошки и постыдный пьяница Корытко, но есть и благородство, возвышенные помыслы. Есть печатник Иван и отец Торквани. И они украшают жизнь. Делают ее осмысленной и не слепой».

Бунт на коленях

Его отливали водой. Давали нюхать соль. А когда он приходил в себя, снова били по лицу.

— Где дневник? Где записи?

— Какой такой дневник? — спрашивал он. Глаза его были мутны, голос прерывался.

— Для чего тебе дают деньги на вино и хлеб? Чтобы ты вел милые беседы с Геворком или чтобы делал дело?

— Беседы, если их ведут люди разумные, тоже дело! — ответил он.

И опять давали нюхать соль. Опять били по щекам, тягали за бороду.

— Чего вы хотите? Какие дневники?

— Видите, — гремел голос, — теперь он не знает, о каких дневниках идет речь! Давайте сюда иглы. Свяжите ему руки. Прижмите к столу!.. Нет, не так. Кончики пальцев должны выступать над краем.

Корытко закричал — резко, визгливо, дурным голосом — и уронил голову на грудь.

Вода в кадке кончилась. Принесли новую. Он был смешон в мокром, прилипшем к телу камзоле, со своей седой козлиной бородкой и худым, удивленно вытянутым лицом. Из-под ногтей на руках сочилась кровь.

— Ты свинья и пропойца!

— И за это меня бьют? — спрашивал Корытко.

— Нет, тебя бьют за то, что ты брал деньги, обещая принести дневники брата Геворка, но каждый раз обманывал.

— А разве воровать чужие дневники хорошо? Когда мне давали деньги, я соглашался. Когда эти деньги расходились, я убеждался, что они не стоили того, чтобы я обижал честного человека.

— Итак, ты ничего не понял. Начнем снова.

Его опять отливали водой. И заботливо подносили к носу едко пахнущую соль.

— Ну, а теперь?

— Не бейте, я все сделаю.

— Сегодня к ночи дневники должны быть здесь, на этом столе.

— Я все сделаю.

Но Корытку отпустили не сразу. Ему дали обсохнуть, полежать на лавке. Затем принесли холодного мяса и вина, дали зеркало и гребень, чтобы расчесать бороду.

— Вот и все в порядке, — сказали ему на прощанье. — Хоть под венец иди. Стоило ли так кричать? Вот тебе десять грошей на развлечения. Но к ночи будь здесь. И уже с дневниками.

Если бы знали, чего натворит Корытко, его бы не выпустили. Ни в коем случае. Придумали бы, куда упрятать, как заставить замолчать. Нельзя, ох, нельзя было полагаться на чью-то кротость! Ведь даже самые тихие и пугливые люди время от времени просыпаются от спячки. Может, в этот момент на них нисходит озарение и они начинают догадываться, что на свете нет ничего страшнее смерти, да и она не так страшна, как представляется.

Во всяком случае, вряд ли страх перед смертью достаточное основание для того, чтобы никогда, ни разу не почувствовать себя человеком свободным и гордым.

В общем, до темноты Иван Корытко просидел в харчевне «У башни», пил вино и пиво, стучал деревянной кружкой по столу и говорил со случайными собутыльниками о вещах странных и необычных.

— Сто лет держат меня в неволе! — кричал Корытко. — А знают ли они, кто я такой? Ведь я магистр магистров, Иисус всех двенадцати Иисусов, бог богов, да еще пленный аглицкий король, заточенный врагами в этом городе. Нет у меня ни дома, ни жены, ни детей. Детки мои — все люди. У Иисуса было двенадцать апостолов, а у меня в апостолах — двенадцать Иисусов. Я Иисус Иисусов, ибо я не сын божий, а человеческий. А человек и есть подлинный бог богов. Соображаете это?

Если бы не странный взгляд и не глупая седая бородка, то был бы Корытко в этот момент даже величественным.

— Спасу я людей от плена! — обещал Корытко. — Ибо все мы — пленные аглицкие короли, но от рождения не знаем о том. А если королю не сказать, что он король, то откуда же он о том узнает? Так проистекать жизнь права не имеет. Такую жизнь надо отменить указом бургомистра. И ввести новую. Другую. И в новой жизни каждый младенец должен понимать, что он пленный аглицкий король, которому надо из плена бежать к своим войскам, своим верным рыцарям и к своей верной королеве…

Как дальше развивались события, теперь установить трудно. Известно лишь, что после закрытия харчевни Корытко с двумя собутыльниками в качестве оруженосцев бродил по улицам, ссорился с вечерней стражей. А незадолго перед полуночью пытался поджечь Кафедральный собор. Корытко размахивал зажженным факелом, пьяные его «оруженосцы» таскали в огонь хворост.

— Живыми не сдадимся! — кричал Корытко и норовил метнуть факел в голову стражнику.

К месту происшествия уже бежали монахи-доминиканцы, в домах распахивались окна.

— Вы думаете, что убили Тимошку Турка? — кричал Корытко. — Не выйдет! Его дух теперь в меня переселился. Я теперь Иисус Иисусов и Тимошка Турок в придачу. Жгите, братцы, этот вертеп. А ксендза — на вертел! Жареный ксендз — лучшая закуска! Великий Александр Македонский перед каждой битвой по ксендзу съедал!

Костел не сгорел. Корытку и двух верных ему свободных «рыцарей» связали. Утром бургомистр собирался устроить Корытке строгий допрос. Но до допроса Корытко не дожил. На рассвете его нашли с синими кровоподтеками на шее, давно уже бездыханным. Оставалось предположить, что ночью у Корытки был приступ удушья, он рвал на себе воротник, чтобы вдохнуть глоток воздуха, может быть, даже кричал, но стража не услыхала крика.

Слезы пани Регины

Отец Торквани держал в руках карманного формата книгу, на обложке которой был оттиснут странный и красивый герб — фигурный щит, знак со стрелой, указывающей в небо, четыре русские буквы.

— Надо скупить через подставных лиц столько экземпляров, сколько удастся. А лучше все до единого.

— Только «Азбуку» или же «Апостол» тоже? — спросила пани Регина.

— Сначала «Азбуку». Ну, а потом и «Апостол»… Все идет прахом. Король сбежал во Францию. С каких пор короли бегают от тронов? А этот — тайно, переодевшись… Противно. И опять литвины да и некоторые польские шляхтичи зовут в Краков царя Ивана или же его сына. Ко всем этим бедам нам не хватало только, чтобы безумный Корытко сжег Кафедральный собор, московит Иван наладил выпуск «Азбуки» и открыл здесь русские школы!

— Кстати, что с Корытко? Он ничего не разболтает?

— Он мертв.

Пани Регина перекрестилась, а отец Торквани швырнул книгу на край стола.

— И жизнь и смерть его — пример того, как не надо жить и как не надо умирать. Впрочем, Корытко остался бы в живых, если бы умелее действовали вы сами, светлая пани. Для чего нам нужны те стихи, которые вы приносите со свидания с Геворком? Поэт из него такой, как из французского принца польский король. И его стихи нам ни к чему. Но уверены ли вы, что Геворк не ведет двойную игру? Может быть, он докладывает печатнику о каждой вашей встрече и они вдвоем решают, как Геворку вести себя дальше? Вы отвергаете такое предположение?

— Я знаю лишь то, что Геворк во время нашей третьей, последней встречи был нервен и резок.

— Им играют, как ребенком. Он это чувствует!

— Но что же нам делать дальше? Геворк мне уже не верит, Корытко сошел с ума.

— И не только сошел с ума, но и отправился к праотцам. Сейчас уже важно лишь одно: мы не можем ждать. Надо выяснить, кто такой этот печатник. Может быть, член какого-нибудь тайного ордена, куда на равных входят и он, и царь, и князь Острожский? Время не терпит. Вы представляете, что может произойти, если мы проглядим заговор? События примут неожиданный оборот. Московский царь прорвется на престол в Кракове. И усядется на нем удобнее и прочнее, чем французский принц Генрих. Кстати, что поделывает граф?

— Он на своей половине.

— Почему же не слышно трубы?

— То ли графу, то ли трубе понадобился отдых.