Все мы не красавцы - Валерий Попов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И действительно, когда уже в темноте мы кончили работать, никто не поехал домой. Полтора часа тащиться на трамвае сейчас, потом — полтора часа утром, рано вставать… стоит ли? Все прошли по коридору в какую-то комнату с окном в потолке и легли спать прямо на капусте, прикрывшись общим большим брезентом.
Утром мы встали и снова стали складывать капусту в ящики. Тут же была и столовая, здешний повар умел готовить из капусты множество прекрасных блюд!
Остаток перерыва мы провели в нашей комнате. Сидя на капусте, я с изумлением наблюдал, как наш бригадир, усатый старичок, удивительно играет в шашки. Сидит, сжавшись, спрятав руки в рукава, как в муфту. Потом высунется розовый пальчик, двинет шашку — и назад!
По другую сторону доски, так же недвижно, как я, наблюдал за игрой Володя, небритый мрачный парень в серой кепке.
— Ты чего, Володя, такой небритый? — выйдя из оцепенения, спросил я его.
— Да у меня батя болеет, в Нальчике, — хмуро, неохотно ответил Володя, и мне, как и всем вокруг, почему-то показалось, что он дал на мой вопрос исчерпывающий ответ.
Полной победой бригадир завершил партию, и мы пошли по коридору к нашим ящикам.
Так мы доработали до вечера, и снова никто не захотел ехать домой.
Не помню, сколько дней так продолжалось.
Иногда я забирался на какой-нибудь капустный пригорок. Капустные горы, капустные долины простирались до самого горизонта.
С лёгкой тоской вспоминалось, что существует где-то прекрасный Невский проспект, пахучий ресторан «Кавказский», пряный магазин «Восточные слабости», но всё это уже казалось каким-то нереальным.
И главное, понял я — никого тут насильно не удерживают, выйти отсюда вполне можно, если постараться. Но как-то тут не принято было стараться… Как-то это считалось тут неприличным.
Можно, конечно же можно было съездить в город, на Невский, но только, если вдуматься, — зачем?
И я постепенно тоже начинал так думать: «Зачем?
Что там такого особенного?»
В общем-то, собрались тут неудачники, которые, как и все неудачники в мире, считали, что теперешнее их положение временно, несерьёзно и вскоре, конечно, должны произойти кардинальные перемены в их жизни.
«Но ничто так не постоянно, как временное», — говорил наш институтский мудрец Вова Спивак…
Однажды, когда мы разбирали капустный завал в углу комнаты, я вдруг услышал звонки. Они несомненно доносились из глубины. Я стал разбрасывать кочаны, и вот открылся цементный пол, а на нём стоял чёрный телефон.
«Не может быть, — подумал я, — чтобы здесь была связь с городом!»
Я схватил трубку, быстро поднёс её к уху. Тишина… И вдруг гудок!
Быстро, отрывисто, щёлкая диском, я набрал номер телефона главного инженера.
— Говорите! — удивительно близко произнёс он, наполняя меня всего звуками своего жирного голоса.
Я быстро рассказал ему всё.
— Да, это мне известно, — ответил главный инженер. — Ну и что?
— Как что?! — закричал я.
— Так — что? У вас всё? — сказал он и повесил трубку.
«Конечно, — подумал я, — чем каждый раз искать новых людей, лучше уж держать тут постоянно меня, раз уж я получаюсь такой послушный!»
Что же, до конца дней будет теперь одна капуста?.. Может быть, позвонить в милицию? Но что я, собственно, им скажу? Формально всё нормально! Я от предприятия послан с шефской помощью на овощебазу. А что моя жизнь здесь кажется мне предвестником каких-то будущих моих жизненных неудач, это слишком долго и сложно будет объяснять. И вся трагичность моей теперешней жизни существует лишь в моём восприятии. Как говорила здешняя работница Марья Горячкина: «Можно погибнуть, а можно сапоги потерять».
И конечно, понял я, ничего тут трагичного пока нет. Трагично всё может быть, если моя жизнь и дальше покатится так, сама по себе.
Я выскочил из комнаты в коридор, подбежал к капустной насыпи, по которой когда-то съехал сюда, и полез наверх.
Сначала насыпь поднималась довольно полого, но потом встала почти вертикально, а потом даже нависла. Я с яростью лез, вцепляясь ногтями и зубами, откусывая куски капусты, и так случайно выдернул кочан тёмно-бордового цвета, и вся стена сразу на меня обрушилась…
Когда меня раскопали, бригадир сокрушённо сказал:
— Э-э-э, молодёжь! Я, помню, тоже всё порывался куда-то…
Вечером, сидя со всеми в комнате, я вдруг почувствовал, что мне всегда, в общем, нравились такие складские помещения: кислый запах, тускловатый свет…
В каждой жизни есть свой уют.
Однажды, когда мы с Володей разгребали очередную гору, сквозь неё вдруг подуло холодом, она рухнула, и открылась какая-то узкая речка, и несколько кочанов поплыло по ней вниз по течению.
«Ну, всё! — вдруг понял я, похолодев. — Надо решаться. Или сейчас, или никогда!»
«Неудобно, — сразу подумал я, — и вообще…»
«Что значит „неудобно“, — мысленно закричал я, — если речь идёт о твоей жизни!»
— Ну, — сказал я Володе, — поплыли?
— Да ну, — стал говорить он. — Да стоит ли? Зачем?..
— Володя! — закричал я. — Не надо упрощать и без того простую жизнь!
Мы сделали плот из кочанов, увязав их брезентом, вспрыгнули на него.
Довольно долго мы плыли среди капустных гор, потом горы внезапно оборвались и появился плоский глинистый пустырь. Было холодно. В реке шуршали тонкие застывающие льдинки. Их можно было снимать с воды, и они не ломались. Полетели снежинки — чёрные на фоне белого неба…
Когда я вернулся в институт, никто мне ничего не сказал. Как раз был перерыв, и я пошёл со всеми в столовую. Как всегда, там было полно народа.
Все что-то такое про меня слышали: то ли где-то я был, то ли, наоборот, где-то меня не было… Некоторые знакомые со мной не здоровались — зачем? Другие, наоборот, рассеянно мне кивали…
— Что у вас на второе? — спросил кто-то позади меня.
«Не дай бог голубцы!» — подумал я…
— Сосисы и сардели! — важно сказала подавальщица, маленькая старушка.
Она подняла крышку, из бака поднялся пар.
«Вот бы их съесть всё сразу», — глотая слюну, думал я. Мне действительно этого хотелось, я мог.
— Сто порций! — сказал я, когда моя очередь подошла.
На следующий день все уже знали меня.
— Сто порций, сто порций, — слышал я, пока шёл по коридору.
«Ну и пусть, — весело думал я, — лучше быть „ста порциями“, чем просто так, никем, тёмным силуэтом на фоне окна».
Я открыл дверь к главному инженеру в кабинет.
— А-а-а! — закричал он. — Ну что? Ну, молодец! Я сам был такой!
Теперь-то он сразу меня узнал!
И через неделю я уже работал в группе акустики, по своей любимой специальности. И только немножко было непонятно, почему я не делал этого раньше.
Вспоминая капустный эпизод моей жизни, вроде бы короткий и незначительный, я понимаю всё больше, каким важным был он для меня. Именно там я представил себе один из возможных вариантов жизни — тоскливый, безынициативный, неудачливый. Представил и испугался — нет, не надо! Увидел в воображении, лишь почувствовал лёгкий запах и сразу понял — с ходу назад! Как говорили у нас в институте, просчитал всё заранее в уме. Или, как ещё говорили у нас, провёл испытания на модели.
«А у другого, — подумал вдруг я, — ушла бы на это вся жизнь! А я уложился в неделю!»
Говорят, что людей находят в капусте, а я чуть было в ней не потерялся!
Без лишнего шума
Я был рад работать наконец в акустической группе.
Мне непонятны и неприятны люди, которым достаточно лишь устать, чтобы считать день проведённым с пользой.
«Ну и что, что устал? — думал я. — Это ни о чём ещё не говорит».
А здесь было всё понятно. Мы разрабатывали микрофоны для переговорных устройств. Это было то, о чём я думал давно: «Чтобы люди лучше слышали и лучше понимали друг друга».
Раньше я всё думал о том, как себя вести, а теперь начисто об этом забыл, настолько было некогда и неважно.
Утром я входил в комнату и, повесив в шкаф пальто, поздоровавшись, сразу же выходил. В коридоре я поднимал тяжёлую щеколду на толстой железной двери, отворял её и, закрыв за собой, попадал в маленькое помещение — «предбанник». Потом я поднимал щеколду ещё с одной такой же чугунной двери и, закрыв её за собой, входил в особое помещение, в особый объём — сразу же с лёгкой болью закладывало уши, я с усилием глотал слюну… Это была заглушённая камера — специальное акустическое помещение, стены и потолок которого были покрыты толстым слоем стекловаты, обтянутой сверху белой марлей. Вся комната была белой и мягкой, сюда не проникал ни один внешний звук.
Пружиня, покачиваясь, я шёл по мягкому толстому полу к металлической стойке, отвинчивал уже испытанный микрофон и ставил на его место следующий. Иногда вдруг попадал под влияние этой белизны и тишины, садился в мягкий угол и сидел, поджав ногу. Потом, опомнившись, вставал, выходил в «предбанник», закрыв толстую чугунную дверь на щеколду.
