Рассказы. Новеллы - Даниил Гранин

Ощущение пошлости возникает не из повторения, а скорее из присвоения. Давно известное чужое выдается за свое, которое преподносится тут же во всей своей мелкоте и безвкусице. Впрочем, не обязательно знать историю искусств, чтобы поймать пошлость. У нее свой запах. Чехов один из редких писателей, начисто лишенных пошлости. У него есть неостроумные шутки, неудачные выражения, есть глупости, банальности, но нет пошлости. Ни в изображении, ни в размышлениях. Его размышления не явны, запрятанны, но когда доберешься до них, испытываешь сильное и долгое чувство.

Знаменательно, что единственный, на мой взгляд, такого рода «размышляющий» рассказ Бунина связан с Чеховым, с чеховской мыслью. И не в упрек это Бунину, ни в коем случае, — рассказ Чехова «Студент» обладает такой волшебной емкостью, что вариаций на эту тему можно писать немало, и счастье, что так сильно, красиво откликнулся он в душе Бунина.

Зубр в холодильнике

С оказией передали мне довольно объемистый пакет из Германии от Клауса Хопке. Там были документы. Совершенно неизвестные мне. Копии докладов, записок, писем. Я читал их с изумлением. Даты стояли: 1987, 1988, 1989, годы вроде недавние, но это были уже древние документы из старой, почти средневековой жизни. Они были про роман «Зубр» и про меня. Понятия не имел, какая, оказывается, драматическая история разыгрывалась за кулисами, затрагивая одну инстанцию за другой, вплоть до Политбюро ГДР.

Гэдээровское издательство «Volk und Welt» выпустило книгу «Зубр» в 1987 году. Книгу сделали быстро, но в продажу она не поступила. Что-то произошло. Что именно, я не знал. Она вышла уже в Швеции, США, Польше, Японии, а в ГДР почему-то никак. И вот теперь, спустя шесть лет, полученные документы рассказали мне, что творилось вокруг этой книги. Я вспомнил, как Клаус Хопке, с которым у меня дружеские отношения, уклонялся тогда от прямого ответа: «Знаешь, есть некоторые сложности». Хопке был заместителем министра культуры, ведал всеми издательствами ГДР, и я не очень понимал, какие у него могут быть сложности. Я пребывал во хмелю первых лет перестройки, переживал освобождение, избавление от цензуры, воздух ГДР казался душным, здесь запретили наш фильм «Покаяние», запрещали советские журналы, «закручивали гайки».

Первый документ в пакете помечен 2 июня 1988 года, последний — октябрем 1989-го, то есть полтора года шла возня вокруг романа.

Этот первый документ — отчет нашего КГБ для ЦК СЕПГ. Оказывается, по просьбе ЦК СЕПГ в Германию был послан помощник руководителя исследовательского отдела КГБ из Москвы. В течение трех недель он собирал и проверял материалы о Тимофееве-Ресовском «в связи с книгой Д. Гранина „Зубр“». Отчет его был представлен ЦК СЕПГ.

Поначалу КГБ сообщает, что еще в гитлеровские времена Н. В. Тимофеева-Ресовского проверяли Немецкий союз доцентов, Имперский союз науки. Всякий раз организации Третьего рейха убеждались, что Тимофеев — выдающийся ученый, «серьезный и отзывчивый человек и только ученый». Далее привожу выдержки из справки КГБ:

«Несмотря на приход гитлеровцев к власти, Тимофеев-Ресовский имел возможность продолжать свои работы и достиг мирового авторитета, его доклады и публикации были признаны во всем мире. Переписка с другими зарубежными учеными показывает, что Тимофеев-Ресовский мог участвовать в различных конгрессах и публиковаться, живя в гитлеровской Германии… Работы Тимофеева-Ресовского по биофизике использовались другими учеными, в частности немецкими, и ему до 1945 года оказывалась поддержка, несмотря на тяжелое материальное положение… Не удалось найти никаких других документов и данных, которые бы доказывали, что результаты исследований отдела генетики и научные труды самого Тимофеева-Ресовского могли бы быть использованы для военных преступлений против человечества».

Далее в докладе приводится любопытная подробность, распоряжением Гитлера от 19 июня 1944 года полагалось поощрять только такие исследования, «которые принесут важные преимущества». Работы Тимофеева-Ресовского к таким не относились. Удалось найти все его научные статьи. Из них видно, что до 1945 года Николай Владимирович широко признан и уважаем и после того, как гестапо арестовало его сына. Казалось бы, ясно; тем не менее после всего этого работник КГБ делает вывод: «Однако еще невозможно, еще рано [Подчеркнуто мною. — Д. Г.] объективно оценить, правильно ли изображен в книге Гранина его герой, действительно ли он был антифашистом». «Решение о публикации книги в ГДР можно принять, когда Тимофеев-Ресовский будет в Советском Союзе реабилитирован».

Сделав такое заключение, само КГБ стало всячески препятствовать его реабилитации. Имея все доказательства, что ученый не был вовлечен в работы на войну, всякий раз в реабилитации отказывали, утверждая, что Тимофеев помогал гитлеровцам, «не может быть, чтобы не участвовал в работах на войну». Хочу заметить — сам Тимофеев при жизни не желал подавать просьбу о реабилитации. Он говорил: «Кого я должен просить? Их я не хочу ни о чем просить». Думаю, он был прав, его нереабилитация значила больше, чем его реабилитация.

Из последующих документов видно, что КГБ знал немало фактов об антифашистских действиях Тимофеева. Знал, да скрывал. И в докладе эти данные приводятся, но, когда их запрашивали, КГБ отказывался сообщить эти факты. В докладе, кстати говоря, подтверждается, что Тимофеев спасал в своей лаборатории русских, французов, которые были военнопленными и остарбайтерами, но доклад был закрытый и вывод категорический — «не публиковать».

Через несколько дней издательство «Volk und Welt», продолжая свою борьбу за книгу, направляет в ЦК две рецензии специалистов по советской литературе. Обе положительные. Рецензии мешают окончательно запретить книгу, поэтому так называемое «Бюро Курта Хагера», члена Политбюро, руководителя восточногерманской идеологии, решило противопоставить рецензиям мнение авторитетного ученого Роберта Ромпе, который хорошо знал Тимофеева. Известный физик, Ромпе имел еще в тридцатые годы совместные работы с Тимофеевым, к тому же он был член ЦК СЕПГ.

Собирая материалы, я несколько раз виделся с Ромпе, и всегда разговор оканчивался ничем. Он упорно избегал сообщать что-либо о Тимофееве, как тот приютил его в своей лаборатории во время штурма Берлина, прихода Красной Армии, ссылался на то, что еще рано, что не имеет права рассказывать.

Что же написал Ромпе в ЦК о своем друге и моей книге? Какое он дал заключение?

Прежде всего он убежден, что книга Гранина снижает авторитет советской науки не только в биологии. Надо ли широкому немецкому читателю знать про лысенковщину и о том, что кибернетика в Советском Союзе была объявлена буржуазной наукой? Да, действительно, Тимофеев во время крушения рейха приютил у себя в Бухе Ромпе с его физической лабораторией и некоторых других — Карла Ломана (химическая лаборатория), Михеля Шона (Институт твердого тела), и все же он, Ромпе, руководствуется принципами. Интересы ГДР превыше всего!

«Книга Гранина содержит много ценной информации, но для кого, для чего?» И уверенно отвечает: «Мы в ГДР зависим от кооперации с Советским Союзом… возникает вопрос, помогает ли книга Гранина нашей кооперации? Я бы сказал — нет… Для нас в нашей напряженной ситуации действует правило: кто хочет хорошо вести машину, не должен часто заглядывать в зеркало заднего вида».

То есть зачем обращаться к прошлому, к старой дружбе с человеком, который в Советском Союзе имеет сомнительную политическую репутацию?! Ромпе подкрепляет свои слова примером:

«В случае, когда надо было отмечать юбилей Н. И. Вавилова, мы ждали, что скажет в своей речи президент Академии наук Марчук, и только после того как прочли его речь в „Правде“, наш журнал „Наука и прогресс“ опубликовал статью Штуббе о Вавилове».

Вот пример, достойный подражания! И с этой книгой о Тимофееве так же следует поступить, подождать, пока не произойдет реабилитация, затем торжественный юбилей и чтобы в «Правде» появился отчет. Пока что Тимофеев числится в репрессированных, и давайте воздержимся.

Ромпе не смеет отрицать, что Тимофеев-Ресовский был «великим биологом», но тут же оговаривается, что как физик не может судить о биологических науках. Хотя снова оставляет себе лазейку: «Я присоединяюсь к отзыву Штуббе и знаю, что Гейзенберг и Бутенат высоко ценили Тимофеева-Ресовского, даже почитали».

Итак, книгу лучше не издавать, о Н. В. Тимофееве-Ресовском не вспоминать еще лет двадцать-тридцать. Таков вывод Р. Ромпе. Это как раз то, что надо было от него ЦК и Курту Хагеру — товарищ Ромпе знает, что от него ждут. Мудра поговорка: не вспоя, не вскормя, ворога не увидишь.

Я встречал многих людей, обязанных Тимофееву-Ресовскому научными идеями, совместной работой, а то и жизнью. Роберт Ромпе единственный из них, кто проявил себя столь неблагодарно. На него, очевидно, повлияли те ожесточенные нападки на книгу, которые были в советской печати, обязывало его, как видно, и членство в ЦК. Любопытный казус — высокое партийное положение не увеличивало свободу, а ограничивало ее.