Живые и мертвые - Константин Симонов

Беспрерывно куря, зажигая папироску от папироски, он еще целый час рассказывал Синцову и Мишке о том, как трудно было сохранить в полку боевой дух, пока в течение десяти дней по шоссе, которое оседлал полк, с запада ежедневно шли и шли сотни и тысячи людей, выходивших из окружения.

– Много паникеров среди этих окруженцев! – небрежно сказал Мишка.

И проскользнувшая в его словах нотка высокомерия человека, не испытавшего на своей шкуре, что такое фунт лиха, задела комбрига.

– Да, паникеров немало, – согласился он. – А что вы хотите от людей? Им и в бою страшно бывает, а без боя – вдвое! С чего начинается? Идет у себя же в тылу по дороге – а на него танк! Бросился на другую – а на него другой! Лег на землю – а по нему с неба! Вот вам и паникеры! Но на это надо трезво смотреть: девять из десяти не на всю жизнь паникеры. Дай им передышку, приведи в порядок, поставь их потом в нормальные условия боя, и они свое отработают. А так, конечно, глаза по пятаку, губы трясутся, радости от такого мало, только смотришь и думаешь: хоть бы уж они все поскорей через твои позиции прошли. Нет, идут и идут. Хорошо, конечно, что идут, они еще воевать будут, но наше-то положение трудное! Ничего, все-таки не дали сломать своим людям настроение, – наконец заключил Серпилин. – Сегодняшний бой – доказательство этому. Доволен им, не могу скрыть! С утра волновался, как невеста на выданье: двадцать лет не воевал, первый бой не шутка! – а сейчас ничего, в своем полку уверен и тем счастлив. Очень счастлив! – с каким-то даже вызовом повторил он. – Ну ладно, довольно разглагольствовать. В землянке душно, да и места мало. Шинели при вас?

– При нас.

– Ложитесь спать здесь, наверху. Если пулеметы услышите, спите, не обращайте внимания: просто нервы треплют. А если артиллерия станет бить, тогда милости просим в окоп. Пойду обойду посты, прошу извинить. – Он в темноте приложил руку к козырьку и в сопровождении нескольких молча присоединившихся к нему людей пошел по окопу.

– У этого не подхарчишься, – полуосуждающе, полуодобрительно сказал Мишка, когда они с Синцовым завернулись в шинели и легли на траву.

Синцов долго молча смотрел в затянутое тучами небо, на котором не осталось ни одной звезды. Он заснул и, как ему показалось, уже через несколько минут услышал ожесточенную пулеметную трескотню. Сквозь дремоту он слышал, как она то утихала, то усиливалась, то слышалась там, где началась, то совсем в другом месте.

– Слушай, Мишка, – проснувшись от ощущения, что стрельба окружает их со всех сторон, толкнул Синцов в бок храпевшего Мишку.

– Ну? – сонно ответил тот.

– Слушай, странно, стрельба началась впереди, у ног, а теперь уже где-то сзади, у головы...

– А ты перевернись, – сквозь сон сострил Мишка и снова захрапел.

Глава четвертая

Когда Синцов проснулся, небо над головой было синее-синее, сияло солнце, и только очень далекий, едва различимый гул артиллерии напоминал о войне. Пролежав несколько минут то зажмуривая, то открывая глаза, Синцов вскочил на ноги. Мишка сидел рядом на траве и перезаряжал «лейку».

– Какой день, ты только посмотри! – радостно сказал Синцов.

Из землянки, низко пригнувшись в двери, вышел комбриг. При дневном свете он оказался совсем не таким молодым человеком, каким его ночью представил себе Синцов. Серпилину было на вид лет пятьдесят, если не больше. Он вышел из землянки без фуражки. Желтые, седоватые пряди зачесанных на косой пробор волос только наполовину прикрывали большую лысину. У него было некрасивое, длинное, лошадиное, изрезанное глубокими морщинами лицо и два ряда стальных зубов во рту.

– Как отдохнули? – приглаживая и без того плоско лежавшие волосы, спросил Серпилин. Он широко улыбнулся своим стальным ртом, и некрасивое лицо его сразу подобрело и помолодело от этой улыбки.

– Спасибо, хорошо, – ответил Синцов.

– Хотелось бы танки поскорее снять, – нетерпеливо сказал Мишка. – В редакции танки нужны, как хлеб!

– Сейчас освободился командир батальона капитан Плотников, пойдете с ним в его батальон: он вчера больше всех набил. Ко мне вопросы есть? А то потом буду занят службой.

– Скажите, товарищ комбриг, – бойко спросил Мишка, – почему это мы, когда ночью ехали через мост, ни одной зенитки там не видели?

– А зачем он нам, этот мост? – спросил Серпилин тоном, который Синцов запомнил на всю жизнь.

– Как зачем? – пожал плечами Мишка. – А если туда обратно придется? – и он показал пальцем в сторону Днепра.

– Не придется, – сказал Серпилин. – Не для того солдат роет окоп, чтобы оставлять его по первому требованию противника. История старая, хотя ее и забывают: роют, роют, а потом... – Он махнул рукой. – А мы вот нарыли и не оставим. И до других нам дела нет!

Последнюю фразу он сказал с оттенком горечи; фраза была неправильной, он и сам так не думал, но вызвана она была чувством, которого он не стыдился. Серпилин знал то, чего еще не знали ни Синцов, ни Мишка, он знал, что слева и справа от Могилева немцы уже форсировали Днепр и если в ближайшие часы не придет приказ отступить, то он со своим полком обречен на бой в окружении. Но сейчас не только не ждал, но и не желал приказа отступить. Им владела гордость солдата, не хотевшего верить, что рядом с ним кто-то плохо дерется, отступает или бежит. Именно в этом смысле он сейчас и выразился, что ему нет дела до других. Он десять дней и десять ночей укрепляется не за страх, а за совесть, его полк хорошо дрался вчера и должен был хорошо драться впредь, он верил в это и считал, что у других должно быть точно так же, тогда и будет выиграна война.

– Как вы думаете, товарищ комбриг, – спросил Синцов, – что будет сегодня: бой или тишина? – Ему передалось сдержанное волнение Серпилина, и смутная догадка шевельнулась в его душе.

– Боюсь, что тишина, – подумав, ответил Серпилин, – боюсь, что сегодня попробуют проткнуть там, где послабей. Я был и остаюсь высокого мнения о тактике немцев, они неплохие тактики, – добавил он с каким-то непонятным для Синцова вызовом и усмехнулся жестко и напряженно чему-то, о чем вспомнил, но не сказал. – Опять вы небриты, капитан Плотников, – заметил он подошедшему капитану и поздоровался с ним за руку.

У капитана были утомленные, красные глаза, а на лице выражение равной готовности и совершить что угодно, если прикажут, и сейчас же заснуть, если разрешат.

– Извините, товарищ комбриг. Десять суток в земле копался, потом бой вел, а ночью окопы поправлял.

– Все знаю, – сказал Серпилин, – и при всем том бриться все же надо. Станет вас корреспондент снимать как лучшего комбата, а вы небриты. Возьмите корреспондентов с собой, обеспечьте, чтобы они танки могли снять, и вечером доставьте их обратно. – Серпилин коротко кивнул головой и ушел в землянку.

Капитан Плотников посмотрел ему вслед, потер рукой щетину и сказал только одно слово:

– Пошли!

Он двинулся первым. Синцов и Мишка за ним следом.

У комбата действительно был такой вид, словно он десять суток не вылезал из окопов: фуражка измята, должно быть, он спал в ней, сапоги не чищены, на брюках и гимнастерке остались следы кое-как оттертой глины.

Слова Серпилина, что его полк хорошо закрепился, не были преувеличением. По дороге в батальон повсюду виднелись окопы полного профиля, и их соединяло столько ходов сообщения – основных и запасных, что, наверно, даже сильным артиллерийским огнем было бы трудно нарушить в полку управление. Для командных пунктов были вырыты блиндажи с перекрытиями в несколько накатов, пулеметы стояли на круглых земляных столах.

– Прямо как японцы закопались, – одобрительно сказал Мишка.

– Что? – повернувшись, переспросил Плотников.

– Как японцы на Халхин-Голе, – сказал Мишка, – пока каждого не выковырнешь, ни хрена не возьмешь!

– А вы были на Халхин-Голе? – без всякого интереса спросил Плотников.

– Был.

– А мы вчера первый день воевали, – сказал Плотников и пошел дальше.

Передний край батальона огибал молодую дубовую рощицу; дальше расстилалось ржаное поле, а за ним начинался густой сосновый лес – там сидели немцы. Из леса выбегала железная дорога, почти рядом с ней – шоссе. И дорога и шоссе перерезали позиции батальона и уходили в тыл полка. Впереди окопов, на ржаном поле, виднелись окопчики боевого охранения, к ним тянулись ходы сообщения. За окопчиками, во ржи, стояли подбитые во вчерашнем бою немецкие танки.

– А еще, еще где танки? – жадно спрашивал Мишка у Плотникова. – Мне говорили, что тут у вас четырнадцать танков подбито. Девять вижу, а где еще пять?

– Еще пять тоже за боевым охранением, но в лощинке, их отсюда не видно.

– Ладно, я к тем подскочу, – сказал Мишка, – а сейчас давайте к этим пойдем, которые во ржи.

– А вы отсюда их не сможете снять? – спросил Плотников.

– А чего? Сейчас же затишье.

– Затишье? – с сомнением переспросил Плотников и подозвал командира роты, лейтенанта, белобрысого парнишку лет двадцати. – Сходите, Хорышев, с ними, – Плотников кивнул на Мишку, – они танки хотят снять. Возьмите из боевого охранения человек пять, пусть проползут к танкам, заглянут на всякий случай, а потом их проводите.