Дела и ужасы Жени Осинкиной - Мариэтта Чудакова

У Дениса все внутри клокотало, но как возразить, он не знал. Не скажешь ведь — «Плевать я хотел на вашего Толстого!»

«Войну и мир» он читать, конечно, не собирался — как и вся его компания. Его мать обещала купить к десятому классу кассеты с фильмом, и когда дойдет до сочинения, они собирались все вместе посмотреть. А потом все равно надо найти книжку с готовыми сочинениями и списать. Написать про Толстого самостоятельно никто из скинов, конечно, не рассчитывал.

Том легко показывал Скину, что если ты уж так настаиваешь, что «Россия — для русских!», то для начала неплохо бы знать свой родной русский язык, а не заменять — «не поганить», как обычно говорил Том, — его блатным или полублатным.

— Почему ты так не любишь родной язык? — вопрошал Том Дениса. — «Наезжать» — такого слова в вашем блатном значении в великом русском языке нет, — пояснял он, доводя Скина до белого каления.

— А что, лучше иностранщиной язык засаривать?! — кричал Денис. Говорить, а не кричать, он почти не умел.

— А что ты называешь иностранщиной? — спрашивал Том.

— Ну понятно что — нерусские слова!

— А какие слова — русские?

Изо всех сил сдерживаясь — хотелось тут же дать Тому по шее, чтоб он лучше прочувствовал проблему, Денис начинал перечислять:

— Ну, там — лошадь… штаны, например.

— Оба — тюркские, — беспощадно сообщал Том. — От татар остались. Еще?

— Ну, хлеб… изба…

— Из древнегерманского, — объявлял Том.

— Чего?! От немцев, что ли?

— Если хочешь — от немцев. А если точнее, от их далеких предков, древних германцев, позаимствовали наши далекие предки, то есть древние славяне.

— Тебя послушать — у нас своих слов вообще нет!

— Отчего же? Смотря что считать своим. Для меня, например, и хлеб, и абажур — свои слова.

— А абажур-то что?

— Ну французского, конечно, происхождения. Ты в школе какой язык изучаешь?

— Французский, — с отвращением сказал Денис.

— Ну что же ты — не слышишь разве тут «jour» — день? Abat-jour — ослабляет, ограничивает дневной свет. А потом уж на свет лампы перешло… Но вообще-то, — сжалился Том, — я с тобой согласен, что без дела незачем иностранными словами русские заменять. Только когда своего слова не хватает. Вот доллар, например, еще при Пушкине в наш язык вошел — только произносился с другим ударением. Так зачем нам еще баксы?

Денис говорил, конечно, только баксы. Но защитить своего выбора аргументированно не мог — и спор сам собой затихал.

А вот Женю Том всегда называл Джейн или Дженни, от чего Скин кипел.

Больше же всего раздражало, даже бесило Дениса — но он ни за что на свете не признался бы в этом не только кому-нибудь, но в первую очередь самому себе, — что Том, имея полную возможность уехать в Америку и жить там припеваючи, этого почему-то не делает.

Любимым писателем Тома был Михаил Булгаков. А любимой книгой — его знаменитый роман «Мастер и Маргарита». Он знал едва ли не весь роман наизусть и пересыпал любой разговор цитатами, причем всегда к месту:

— Что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!

— Покайся, Иваныч! Тебе скидка выйдет!

— Брал, но брал нашими, советскими!

— Мне ли бриллиантов не знать?..

— Подумаешь, бином Ньютона!

— Денежки я приберу, нечего им тут валяться…

— Сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!

— Я буду молчаливой галлюцинацией.

— Не шалю, никого не трогаю, починяю примус…

Особенно он любил спрашивать, предлагая «Фанту» или «Пепси»:

— Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?

А когда просили у него в долг десятку, говорил, в зависимости от состояния кармана, «У меня, может быть, полный примус валюты!» или же — «Не при валюте мы сегодня».

Женя, Ваня-опер и Ваня Бессонов понимали его с полуслова — порою и подхватывали бессмертные строки, едва он их начинал. Денис же Булгакова, конечно, не читал и, не понимая, что это за такой примус с валютой, еще больше злился на Тома — именно на него, который был для Скина частью ненавистной Америки.

Том знал в Вязьме и под Вязьмой места, связанные с Булгаковым, и в прошлое лето водил всю компанию — километра три по лесу — к тому месту где была больница близ села Никольского. Ее разбомбили в 1942 году (под Вязьмой шли кровавые бои, с огромным количеством погибших с нашей стороны; немцев тоже, конечно, полегло немало). А за двадцать шесть лет до этого, осенью 1916 года, сюда долго добирался на телеге молодой врач Михаил Булгаков — и стал лечить местных крестьян от всех болезней.

На том месте, где была больница, заросшем травой в человеческий рост, стояли четыре огромные лиственницы.

— А откуда ты знаешь, что больница-то здесь была, если от нее никаких следов уже не осталось — трава и трава?

Это, конечно, спросил Мячик.

Том заверил всех, что больше нигде в округе ни одной лиственницы нет: «Я эти места на лыжах избегал». И значит — это точно то самое место, где жил и лечил будущий знаменитый писатель.

Почему же он был так в этом уверен? Да потому что начитанный Том вычитал где-то, что около больницы росли лиственницы — местные крестьяне называли их «немецкие елки».

Глава 23. Чердак заколоченного дома

Они обошли дом дважды. Было новолуние, и можно было надеяться, что их никто не видел. Но и фонарик тоже нельзя зажечь.

У стены дома, выходившей на запустелый в это лето огород, все заросло лебедой и, что гораздо хуже, крапивой. Наконец шепотом было принято решение проникать в дом через чердачное окно — очень маленькое, но незаколоченное — в надежде, что чердак не заперт снаружи, из сенцев, а дверь в дом из сенцев тоже не заперта на ключ. Мячик и Том, сцепив руки, на три шепотом же произнесенных счета подбросили Витька. И он, зацепившись руками за края обломленного шифера, полез по не очень крутому торцевому скату крыши к чердачному окну. И мгновенно исчез в нем.

Им казалось, что прошло не меньше часа. Но, как выяснилось после, так казалось от непрекращающегося волнения: ведь их могли накрыть в любой момент. Прошел пьяный дядя Вася, горланя на всю ночную улицу песню про «мороз-мороз, не морозь меня», которую почему-то особенно любят русские подвыпившие люди. Том с Мячиком залегли прямо в крапиву; он их не заметил.

На самом деле прошло всего полчаса, и в чердачном окне появился Витек, махнул им рукой и спустил по скату какой-то куль. Подхватив его, они увидели, что это вывернутая наизнанку спецовка со связанными сзади рукавами: Витек сделал так, чтобы не потерять что-нибудь из карманов. В темноте он их осматривать не стал.

После этого и сам Витек поехал по скату на животе, повис на краю на руках, и Том с Мячиком его подхватили. Рубаха на груди Витька оттопыривалась — он что-то туда набил.

В доме Мячика никто не спал, кроме водителей, — все ждали их возвращения.

Витек вручил Жене спецовку, за что был награжден самой обаятельной из ее улыбок, а потом достал из-за пазухи старую пожелтевшую коробку из-под печенья с кукольного вида девицами в кудряшках.

— Вот — еще было на чердаке. Я подумал — вдруг что-то дельное.

Женя открыла коробку, которая и так разваливалась прямо в руках от ветхости. В ней было несколько тонких пачек писем, перевязанных полуистлевшими голубыми и розовыми ленточками и написанных, судя по виду, самое меньшее лет сто назад.

— Наверняка это будет важно, Виктор, спасибо тебе, но — потом, — сказала Женя (и, добавим мы, намного опережая события, — как в воду глядела). Отложив коробку в сторону, она взялась за спецовку.

Сначала Женя аккуратно разложила ее на освобожденном столе. С замиранием сердца она стала искать карманы и по одному их осматривать. В каком-то из карманов могла находиться судьба Олега Сумарокова.

Пока Витек в темноте лазил по опустелому дому тети Груши, Женя вела опрос юных жителей Оглухина.

Получалось, что уже после того, как уехал Олег и пропала Анжелика, вокруг дома тети Груши кто-то ходил, и не один. Ребята, прибегавшие попрощаться с Олегом и уже его не заставшие, заметили следы по крайней мере двух мужчин, и именно не кроссовок, которые зимой и летом носил Олег, а городских зимних ботинок. Если это те, кто убил Анжелику, то что им было надо в доме? У нее почти ничего не было, кроме того, что на ней. А убийцы даже шубу с нее не сняли.

Впрочем, вскоре Женя все поняла. Особенно размышлять не приходилось. Эти люди проникли в дом, не замеченные тетей Грушей, по-видимому, сразу после отъезда Олега и прежде, чем тетя Груша проснулась и подняла тревогу, увидев, что Анжелика так и не вернулась. Вошли с одной целью — найти ожерелье Анжелики и подложить его в комнату Олега. Вопрос, откуда они знали про ожерелье, смысла не имел — деревня есть деревня, и как только Анжелика первый раз надела такое дорогое ожерелье, через пятнадцать минут про него знало все Оглухино, включая малых детей и глухих старух.