Падение Парижа - Илья Эренбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Посторонним запрещено.
– Какой же я посторонний? Я – председатель административного совета, Дессер.
Рабочий улыбнулся:
– Фамилия довольно знакомая… Но, видите ли, господин Дессер, если мы вас пропустим, вы не сможете потом уйти, тогда вам придется сидеть здесь, пока…
– Пока?
– Пока господин Дессер не уступит.
Они оба рассмеялись. Но в душе Дессер злился: что за балаган! Хороша свобода! Что сказали бы господа забастовщики, если бы их не впустили домой?.. Дессер не показал, что он возмущен; все с той же добродушной улыбкой он сказал:
– Вы остроумный человек, но вам придется меня пропустить.
Рабочий послал товарища к Мишо – за инструкциями, и минут пять спустя объявил:
– Можете идти. Уйдете, когда вам вздумается. Но в цеха вход запрещен – во избежание эксцессов.
Дессер хлопнул рабочего по спине:
– Значит, учитесь хозяйничать? Замечательно!
Дессер прошел по пустым комнатам дирекции. Курьер шел за ним вслед и сокрушительно вздыхал.
– Никого нет?
– Все ушли. Еще в субботу. Только господин Дюбуа остался, но он, прошу прощения, с рабочими.
– Машины осматривает?
– Прошу прощения, но господин Дюбуа забастовал.
Дессер рассмеялся: значит, и Пьер решил захватить завод!..
– Позовите господина Дюбуа.
Дессер попросил Пьера сесть, предложил ему сигарету и потом сказал:
– Простите, что я вас потревожил, но у меня к вам один вопрос. Чисто личный… Вы что же, решили захватить завод навсегда или на время? Мне надо знать, как располагать своим временем.
– Никто завода не захватывал. Это – забастовка. И я нахожу требования рабочих справедливыми.
– Очень интересно!.. По-вашему, это – забастовка? Нет, мой друг, это – насилие. Не думайте, что я дрожу за мое добро. Мне страшно за Францию: одно насилие рождает другое.
– Вы сами говорили, что дорожите чужим счастьем. Эти люди хотят жить, жить лучше, свободнее, веселее. Как же вы…
– Я вам говорил, что счастье нашей страны может погибнуть от простой случайности: это – неустойчивое равновесие. Теперь все катится вниз.
– Но это зависит от вас. Стоит вам подписать условия, и рабочие очистят завод.
– То есть капитулировать? Это не мое ремесло. Это и не в моем характере. Я предпочитаю подождать. Причем я не вызываю полицию. Я не требую от правительства защиты моих прав. Почему? Хотя бы потому, что я голосовал за Народный фронт. А что делаете вы? Вы срываете все. Вы не даете Виару провести реформы.
– Напротив, мы ему помогаем. Он теперь может опереться на движение масс. Виар, бесспорно, нас одобряет. Он…
Дессер вспомнил картины, пышную мебель, старика в пенсне и усмехнулся. Он сказал миролюбиво:
– Вы убеждены в этом? Что же, тем лучше для вас. Желаю вам успеха. Да, я забыл спросить, как здоровье вашей супруги? Очень приятно… Теперь я могу покинуть ваш завод, не правда ли? До свидания.
Пьер передал стачечному комитету содержание своей беседы с Дессером; потом он сказал Мишо:
– Я никогда не мог подумать, что он окажется таким…
Он не находил слова. Мишо засмеялся:
– Ты не думал, что Дессер окажется Дессером?
Вечером решили устроить концерт, чтобы развлечь забастовщиков. Мишо накануне позвонил в Дом культуры: просил помочь. Марешаль разыскал своих актеров. Некоторые ответили, что заняты. Жаннет сразу согласилась, хотя она не успела еще оправиться после операции.
Сцену построили в палисаднике перед домом дирекции. Цвел кругом жасмин. На лампочки надели пестрые бумажные фонарики. Музыканты настраивали трубы. Двор завода казался площадью провинциального городка в день местного праздника.
Программа концерта была разнообразной. Марешаль прочитал стихи Рембо о мертвом солдате; магия слов дошла до слушателей; стояла плотная тишина. Потом певица исполнила романсы Равеля; она покорно биссировала и улыбалась, среди красных флагов и листов железа. Кочегар-любитель спел песенку Мориса Шевалье «Париж остается Парижем». Все подтягивали и смеялись: нет, Париж уже не тот!.. Настал черед Жаннет.
Никогда она не чувствовала такого подъема. Ей казалось, что после долгих месяцев немоты, когда она повторяла перед микрофоном бездушные слова реклам, ей вернули дар речи. Ее огромные глаза пылали среди фонариков, а голос потрясал людей до слез. Она прочитала монолог из «Овечьего источника». Когда она кончила, ей ответила буря рук. Крики прерывали аплодисменты; это кричал народ Фуэнте Овехуна, который она, не бедная актриса Жаннет, но героиня Андалузии, вела к победе. Жано, подбежав к подмосткам, крикнул:
– Идем!
Он не знал, куда зовет, зачем; он только отвечал глазам Жаннет. А она тихо улыбалась, измученная и счастливая.
Подошел Пьер и, схватив руку Жаннет, сказал:
– Вы прекрасно читали!.. И как хорошо, что вы приехали! Видите, как они вас понимают! Это не театральная публика, это живые люди. Жаль, что Люсьен не пришел. Он что – занят?
– Не знаю. Я его теперь не вижу: мы разошлись.
На минуту Жаннет стало грустно: она вспомнила свое одиночество, маленькую неопрятную комнату в гостинице, куда она недавно переехала, тишину радиостудии и пошлые слова реклам. Но тогда раздалось пение; рабочие затянули: «Это юная гвардия…» Тысячи рук поднялись, как деревья невиданного леса, как мачты в гавани. И, ни о чем не думая, во власти шума и слез, Жаннет тоже подняла свой детский кулак. Потом она вздохнула и, не глядя ни на кого, пошла к воротам.
А огни корпусов горели всю ночь, и Мишо обходил часовых.
17
В тот вечер, когда Жаннет выступала на заводе «Сэн», Люсьен проиграл четырнадцать тысяч. Ему так не везло, что люди показывали на него пальцами. «Артистический клуб» был вульгарным игорным домом. Среди игроков, истомленных азартом и жарой, сновали шулера, ростовщики, проститутки. Разменяв последнюю тысячу, Люсьен вдруг почувствовал, что он задыхается. Он подошел к раскрытому окну. Позади раздался шепот:
– Звездами любуетесь?..
Люсьен не ответил. Перед ним была раскаленная улица, с писсуаром, на башенке которого светились слова: «Лучший сыр «Корова смеется». Доходил приторный запах эфира, как из операционного зала. Люсьен оглянулся и увидел слюнявую морду Берже: сейчас заговорит о векселе… Берже злобно сказал:
– Придется обратиться к вашему папаше…
Тогда Люсьен понял: уехать! Все последнее время он испытывал обиду отвергнутого. Честолюбие снедало его, как скрытая болезнь. Всем своим существом он ощущал смерть: звуки были приглушенными, контуры предметов расплывались, преследовал запах эфира. Вдруг ночью он бежал по улице за незнакомой женщиной: ему казалось, что перед ним Жаннет. Он видел в темноте ее глаза и тупо повторял: «Я не виноват», – как будто тень его в чем-то упрекала. Он был убежден, что Жаннет живет с Андре, и ненавидел тупого живописца. Решение уехать пришло сразу и показалось спасением: избавиться от мертвой любви, от пошляков из Дома культуры, от кредиторов!
Однако для поездки за границу нужны были деньги, и немалые. Люсьен решил попытать счастья. Теперь он рассчитывал не на карты, но на родительскую снисходительность Поля Тесса. Он тщательно обдумал, как лучше растрогать отца; но, когда дело дошло до объяснения, он забыл все и дал волю чувствам. Он начал с грубого попрека:
– Ты сидишь на деньгах, как собака на сене.
Тесса посмотрел на него маленькими глазками птицы и промолчал.
– Я хочу уехать. Здесь мне нечего делать. Может быть, я устроюсь в Америке. Но для этого мне нужно по меньшей мере пятьдесят тысяч.
Тесса тоскливо зевнул и вдруг предложил сыну:
– Поедем к «Максиму»?
Они попали в цветник женщин: красивые лица, холодные тела, элегантные вечерние платья, дорогие духи… Тесса приглянулась смуглая девушка, похожая на креолку, с большими белками глаз.
Он доверчиво шепнул Люсьену:
– Красотка?..
Люсьен кивнул головой. Это сразу их сблизило; они почувствовали себя товарищами. Шампанское способствовало душевной теплоте. Вспомнив о просьбе сына, Тесса сказал:
– Почему ты хочешь уехать? Здесь как раз время для тебя. По-моему, мы накануне революции.
– Нет, все окончится еще одним министерским кризисом. Для революции нужны люди, а их нет. Я теперь знаю эту публику… Когда я пришел к коммунистам, я рассчитывал на другое.
– Вот как!.. А я думал, что ты – коммунист. Браво, Люсьен!
– Ты-то чему радуешься? Твой мир я ненавижу еще сильнее, чем коммунисты, и я не хочу идти на компромисс.
Тесса весь день мучила изжога, он выпил стакан содовой и кротко сказал:
– Тебе тридцать два года, а рассуждаешь ты, как ребенок. Я был анархистом в восемнадцать лет, это все же простительней.
– Значит, ты меня осуждаешь за…
– Я тебя не осуждаю. Это ты после выборов заявил мне: «Низость». А ты подумал, что я должен поддерживать семью: твою мать, Дениз, тебя? Кто оплачивает твою непримиримость?
