Нижние Байдуны - Янка Брыль

- А сколько там и задницы той, - снова уточняет Тимох. - Высохла и она от зла.

- Ну, - соглашается крестный, - Аленка в крик: "Тебе ж нельзя! Ты ж святой!" А он: "Можно, говорит, такую, как ты, можно. Господь скотину вервием из храма святого выгонял!" А путо, то самое вервие, у него ж еще и мокрое: он только что кобылу с лужка привел. В святое утро и начали...

Тут уже крестный не может удержаться и хохочет. И Тимох разгибается над ним, не стрижет.

- С росицей оно лучше, - уточняет он и это. - И косить, и с бабой...

Тимох пришел не только стричь крестного, принес и портки шить.

В то время крестный был еще и впрямь крепок. Шил и кожухи, и суконные сермяги, которые у нас называли бурками. А портки - сколько хочешь. Мог и клеш, и "гальфе", и ни то ни се.

- Примерку сделаем, - сказал он, поблагодарив за стрижку.

Однако сначала отошел до порога, отряс пеленку от волос, сложил ее с профессиональным уважением к каждой ткани, потом взял из угла веник, замел от скамейки к ухватам, скамейку поставил к печке и повторил:

- Давай будем примерять.

- А на черта нам та примерка? - лениво и мудро спросил Тимох. - Мне лишь бы ширинка спереди.

Крестный сначала прямо возмущается:

- Ну, что это ты, Тимоша, говоришь? Нужна же мне и длина, и поясница, и в шагу...

А потом крестный смеется:

- "Ширинка спереди"... А може, тебе ее сзади сделать? Как у маленьких цыганят? С распоркою на всю...

ЖИВОЕ СЛОВО

Как-то на богатом несвижском базаре моложавый веселый мужчина так приохочивал меня брать его яблоки:

- Они ж у меня, товарищ, не глядят, а смеются!

И правда, яблоки были большие, румяные, одно в одно.

А крестный говорил когда-то и так:

- Вышел я ночью во двор, а кобыла моя: "Гы-гы-гы!.."

Даже и она у него была веселая, как бы там ни жилось и кобыле и хозяину.

Мать наша рассказывала, что детство у крестного было тяжелое: сиротой да калекой при немощной матери и старшем брате. Плохой был человек этот его старший брат Бавтрук. "Но бог дал - пошел в Плёхово в богатые примы". А крестного мой отец, старше, чем он, и уже с надежным заработком в городе, устроил учиться на портного, а потом "Рафалок наш, - мама говорила, - начал жить с иголки".

Дядька Бавтрук как закричит в Плёхове на корову: "В хлев, чтоб ты сдохла!" - так даже у нас, в Нижних Байдунах, слыхать, за два километра. Сыны у него поднялись, двое, детины как дубы, и сам здоровенный, горластый.

- Никого не боится, ничего не стыдится. Сам - постромком не подпояшешь, а то что ж, живет - ворота пирогом подперты.

Так говорил про своего брата крестный. Бывали они друг у друга очень редко ("Обхожу я Бавтручка, как борону"), но об одном случае в хате брата крестный рассказывал так обстоятельно, правдиво, будто он и сам тогда ночевал. Может, впрочем, и ночевал, мы об этом не думали.

Мы - это я и все трое его парней. В сумерки мы сидели без огня, только в дверцах печки гудело и ярилось пламя. Тетка Агата куда-то ушла, и крестному было потому свободнее. Уж очень она всему учила его, командовала, вечно он чем-то ей не потрафлял.

Говорил он, никогда не торопясь, ни за машиной, ни о иглой, ну а теперь, в воскресенье, тем более.

- Легла Матруна на печи. Улеглись хлопцы, скамью к лавке приставив. Слава богу, здоровые, фасоли густой с картошкой да с хлебом как натопчутся, даже толстые доски под ними ревут. Заснули все, а сам Бавтрук не спит, лежит на кровати и позевывает во все устье, обдумывает, какое бы еще дельце где обтяпать. А потом слышит он: на кухне что-то бухтит... И все оно вот так: "Буль-буль! Кех-кех! Буль-буль-буль! К-кех-кех-кех-кех!.." Бавтрук и догадался: "Вор лезет! Хорошо, что я не сплю". Да как взревет: "Хлопцы, вставай!" Те подхватились, похватали кто что и через сени в камору. Батарейкою светят - никого нету. Что за черт?..

Он делает паузу, а мы настораживаемся: действительно, что за черт?..

- А это в кухне, в боковушке. Тесто для свиней в ушате. Подходило в тепле да только булькало себе да кехкало...

Смеются веселые краснощекие хлопцы. И сам их батька смеется, словно и не очень старше их. И я, уже самостоятельный парень, тоже смеюсь, приятно отдыхая. Мальцам если что-то смешно, так оно и правдиво, тем более что это ж их тата рассказывает. А я уже тогда и правду основную видел: правду бедного, доброго, разумно веселого человека.

- Бывают люди злобные, завистливые, - говорит крестный, помолчав. - В Плёхове был один такой, Кукель. Без ноги, на деревяшке ходил. И гвоздь вбит снизу, чтоб не поскользнулся. Так он, бывало, в церкви так и норовит, чтоб на ногу кому наступить.

Пауза.

- Или наш Турок, Микита. Коровы с пастьбы идут, а он стоит у своих воротец и спрашивает: "Дети, а чья это телушка, вон та, пестрая?" - "Это, дядько, Осечкина!" - "Вот чтоб она ему издохла!" И не потому, что Осечкина, а что чужая и гладкая.

Снова пауза. Потом смех и - новое:

- Баптисты наши крестились. В Немане около Хлюпич. По-ихнему, что ты младенцем крещен, дак это не то, надо, чтоб сам теперь к господу пришел. Людей собралось! Это же на вознесение было, и в Хлюпичах был престольный праздник. Молодежи - из всех деревень. И ты ж, кажется, был?

Вопрос - мне. Я говорю свое "был" неохотно, ведь хочется и об этом услышать.

- Просвитер ихний в чем-то черном, как попова ряса все равно, он сам до пупа в реке и каждого берет так: одной рукой под спину, а другую наложит на грудь и - эп! - кувыркнул назад в воду. Баб, девок, мужчин - одного за другим. А потом какой-то мужчина, худой и долговязый, как чепела. Его просвитер как кувыркнул, дак он еще потом, мокрый, зачерпнул той святой иордани, умылся. Люди на берегу смеются, понятно же, считай, что одна молодежь. А тот худой бредет к берегу и, руку воздев, как пророк какой, кричит: "Смейтесь, хохочите, безумцы! Посмотрим, как вы будете в вечном огне смеяться! Уготованном диаволу и ангелам его. Посмотрим!" Вот как. А подумав, дак и на черта она, прости господи, вера такая, чтоб один человек в пекле горел, а другой уже был загодя рад?..

Дат он почти никогда не знал, да и не интересовался ими. Как-то я было спросил у него, когда родилась моя мама (ее уже тогда не было, а они же с нею очень дружили), и крестный ответил как бы с наибольшей уверенностью: "Почему ж это не знаю когда? В пятницу". - "А год, а месяц, а число?" - "Кто ж его запомнит все..." Однако, как сказал бы мой друг филолог, "художественный синтез минувшего" крестный подавал готовыми картинами.

Временами, хоть и не часто, это бывало у него и не смешно:

- Хлеб с льняною мякиной не резался. Ломали его кусками, наколов ножом или черенком ложки. Тэкля, старшая сестра Грамузды, молоденькой пошла в далекое замужество на такой хлеб. Придет домой и плачет, что есть его не может. Хотела уже и совсем убегать. И мать плачет, глядя. Но отец отвез Тэклю назад. Две буханки нашего хлеба отвез, без мякины, с картошкой, и договорился, что будет посылать ей туда по буханке на две недели - пока она, молодая, глупая, привыкнет...

Но больше было веселого:

- И я тех казаков хорошо помню. Когда у нас забастовщики были, панские суслоны жгли и не пущали людей идти в имение на заработки.

- Это, видать, в девятьсот пятом году? - уточняю я.

- Ну, - на всякий случай соглашается крестный. - Може, и в пятом. Я уже тогда после призыва был. Ульяна ваша порядочной уже девчонкой была. И шустрая. Когда они по нашей деревне ехали, дак она аж на третью перекладину на воротцах взобралась, чтоб все хорошо видеть. Известно ж, казаки! Дак один с коня наклонился да за цицьку ее как схватил - чуть через воротца не перекинул!..

Крестный смеется, а потом, будто оправдываясь:

- Что ж, из песни слова не выкинешь... Я ж еще помню, как тот князь Мирский в Мир со своими казаками приехал. Первый раз. Я тогда у Шлёмы Касмая шить учиться начал. Князь... Белая борода, в красной рубашке, в бричке сидит. А за ним уже те казаки. Он и замок, и винокурню, и имение, и все имения, что около Мира, купил у той барыни, что до него была. Собрали всех мирян на траве около замка. Бочки с горелкой стоят. А он подъехал, поднялся в бричке: "Соседи! Жители древнего Мира! Будем жить мирно и дружно!.." Водки людям, закуска всякая на столах. Потом казаки скакали на конях наперегонки и через жерди. На трубах играли. И такое еще, такая забава: в большие миски они в городе называются тазами - налито полненько воды и на дно насыпано денег. По копейке, по пятаку и по гривеннику. И надо, руки назад заложив, губами деньги те доставать. Сколько достанешь - твои. Я не полез, а только посматривал. Лопочут люди, мордою в воде, аж до ушей в тех тазах. Так и удушиться можно, захлебнуться добровольно!..

А потом те казаки сами Князевы хлеба косили. Не пошли ни "соседи", ни батраки, ни люди из деревень отдаленных. Забастовка... Я уже тогда не у Шлёмы был, а шил дома. Ехал как-то в Мир и видел. Смех один - та косьба. На тридцать человек одна монтачка. Больше монтачат, чем косят. Что ж, панский день - до вечера...

Были рассказы и еще более давние, из его детства: