Любовник - Бернхард Шлинк

Даже после того, как краткосрочные путешествия Свену и Пауле приелись, они иногда продолжали оставлять мне Юлию на ночь. После уроков она спускалась в ближайшую от школы станцию метро и выходила на ближайшей от меня станции, встречалась с Хансом, звонила от него родителям, сообщая, что решила переночевать у меня, а потом звонила мне сказать, что ждет меня. Девчушка стала совсем самостоятельной.

Весной 1992 года мы опять провели отпуск вместе, проехав по Тоскане и Умбрии до Анконы к самому морю. Мы вновь вставали с Паулой спозаранок, совершали на заре прогулки по берегу. Как-то я посетовал, что больше не вижусь ни с кем из их друзей, с которыми подружился и сам.

— Мы тоже мало с кем видимся. Слишком все изменилось.

— Может, Гаук виноват?[7] Она пожала плечами.

— Мы решили не смотреть архивных дел. Мы достаточно хорошо знаем друг друга, чтобы верить доносам и терзаться подозрениями.

— Кто это решил?

— Ханс и Уте, Дирк и Татьяна, чета Тейсенсов и четверка из оркестра. Последний раз мы встретились все вместе третьего октября 1990 года, тогда и решили. Не злись, что тебя не спросили. Нам казалось, что это наша проблема, а не твоя.

Меня взяла досада. По-моему, друзья не должны были делить проблемы на свои и мои, не переговорив со мной.

Она почувствовала мою досаду, хоть я ни словом не обмолвился.

— Ты прав, нам надо было переговорить с тобой. Это и твоя проблема. Могу только сказать, что мы случайно затронули эту тему, а потом все ужасно разгорячились. В конце спора у всех было чувство, что нельзя ограничиться разговорами. Нужна какая-то определенность, вот и приняли решение.

— Единогласно?

— Нет, Ханс и Татьяна были против, к тому же Татьяна вообще отказалась признавать для себя наше решение. Она хотела ознакомиться со своим делом.

— Ознакомилась?

— Не знаю. Мы больше не общались.

Я не раз задавался вопросом, не было ли осведомителей в этом кружке друзей. Теперь мне захотелось это выяснить. Все еще сказывалась досада.

— Я тоже хочу взглянуть на мое дело.

Осенью Свен получил бессрочное трудовое соглашение. Он долго надеялся на него, но в конце концов перестал. И вдруг начальник отдела вручил ему контракт.

Свен позвонил мне в суд.

— Приходи вечером. Будем праздновать. Вечером я поехал к ним с шампанским и букетом цветов. Свен готовил. Он открыл бутылку белого вина и уже наполовину опустошил ее; я еще никогда не видел его таким веселым.

— Шеф объяснил, почему так долго тянул с контрактом?

— Нет. Сказал лишь, рад, мол, что контракт наконец состоялся. И что я первый восточный немец на академической должности в Свободном университете, с которым подписано бессрочное трудовое соглашение. — Он просиял. — Знаешь, иногда меня грызет мысль о том, что мне никогда не стать светилом. Редактор по чешской и болгарской литературе — тоже мне достижение. Ты когда-нибудь начнешь заседать в Верховном суде, наденешь красную мантию. Паула достанет отложенную диссертацию, защитится и станет профессором. Но ведь нужны не только большие светила, но и маленькие светильники, чтобы в мире было светло и тепло. Вот у Паулы нет бессрочного контракта, и, если она однажды решит бросить работу или захочет дописать диссертацию, чтобы стать профессором, тогда окажется, что хорошо, когда в доме есть скромный светильничек вроде меня.

Пришли Паула с Юлией. Паула забрала Юлию с продленки и угостила по дороге мороженым, отчего та дома развеселилась, начала дурачиться. Они закружились со Свеном по кухне, потом по гостиной. Прислонившись к серванту, я попивал белое вино, чувствуя, как меня заражает их веселье. Через некоторое время я заметил, что Паула молчит. Иногда она улыбалась на какую-нибудь забавную выходку Юлии, легонько трепала дочь по голове, но вид у нее оставался отсутствующим. Когда Свен поставил пластинку с вальсом и пригласил ее на тур по кухне и коридору, она отказалась. Мне подумалось, ее раздражает, что Свен слишком много пьет, но она и сама пила бокал за бокалом.

Свен догадался, что Паула чем-то расстроена, и захотел ей помочь. Он стал внимателен, заботлив, нежен, при этом вел себя с трогательной неловкостью пьяного человека. В ответ следовал один отвергающий жест за другим; она отстранялась, когда он подходил к ней, пытался обнять или положить голову ей на плечо. Юлия начала растерянно поглядывать то на отца, то на мать.

Я ощущал собственную беспомощность. Мы сидели в гостиной за обеденным столом, Юлия и я с одной стороны, Свен и Паула — с другой, и я вспомнил о своем отчаянии, когда между моими родителями назревала ссора, а я боялся, что эта ссора вспыхнет и разрушит все, на чем зижделось мое доверие к этому миру. Вспомнились многочисленные вечера, когда я сидел за ужином с родителями, стараясь стать совсем незаметным, чтобы не вызвать у взрослых раздражения, способного обернуться родительской ссорой. Юлия тоже постаралась стать незаметной.

Я задался вопросом, много ли мне известно о семейной жизни Свена и Паулы. Их брак всегда казался мне гармоничным, но мне и хотелось, чтобы он был таким. Иногда Свен пробовал заговорить о себе и Пауле, но я не поддерживал разговора. Не желал слышать о размолвках между супругами, как ребенок не хочет знать о размолвках между родителями. Впрочем, об их семейном счастье я тоже не желал ничего слышать.

Я уложил Юлию в постель. О Свене и Пауле мы не разговаривали. Я прочитал ей сказку, посередине которой девочка заснула, утомленная то ли долгим днем, то ли событиями вечера, то ли переживаниями из-за родителей. Когда решил отправиться домой, Свен и Паула принялись уговаривать меня остаться. Вечер, дескать, не задался, однако можно посмотреть две видеокассеты с фильмами, которые мы давно собирались посмотреть, но откладывали, чтобы не портить удачные вечера. Они уговаривали меня с такой настойчивостью, которая была бы уместнее для устранения их размолвки.

Посмотрели оба фильма. Я с удовольствием увлекся бы ими, но не получалось. Чувствовалось напряжение между Свеном и Паулой, а у меня возникло идиотское чувство, что если я увлекусь фильмом и перестану следить за обоими, то произойдет нечто скверное. Мы выпили слишком много вина, поэтому Свену и Пауле не составило особого труда убедить меня не ехать домой, а заночевать у них.

Постелили мне в гостиной, проходной комнате с двумя дверями и окном, выходящим во двор. Я лежал на матраце прямо на полу, смотрел в открытое окно, где виднелись темная стена и темная крыша с темной трубой на фоне по-городскому светлого ночного звездного неба, слышал шум, который равномерно то нарастал, то затихал, будто это тяжело дышали окружавшие двор дома, разогретые духотой летней ночи. С церковной колокольни пробил один удар, и, ожидая следующего, я заснул.

Все получилось похожим на сон, позднее я даже спрашивал себя, не было ли это действительно сном.

Она сидела на краешке матраца. Я хотел спросить, что случилось, но не успел, так как она шепнула «Тсс…» и дотронулась пальцем до моих губ. Я взглянул на нее, но не смог рассмотреть ее лица в темноте. Лишь слева на него попало немного света, чуть блеснув на щеке и в глазах. Волосы у нее были распущены, слева шея приоткрылась, пряди упали на правое плечо. Левой рукой она придерживала на груди халат, правой показывала жестом, чтобы я молчал.

Видела ли она, что творится со мной? Паула была женой моего друга, а жены друзей не могут быть желанными, они неприкасаемы, флиртовать с ними — это все равно, что флиртовать с младшей сестрой или почтенной дамой, такой флирт остается просто игрой, которой не дано обернуться чем-либо серьезным. Нельзя сказать, чтобы я никогда не дотрагивался до Паулы, не обнимал ее, что не бывало мгновений, когда мы вместе смеялись, когда возникало чувство взаимопонимания и близости. В такие мгновения я мог бы себе представить, что люблю ее. Что мог бы любить ее сильнее и сделать ее счастливее, чем Свен. По-моему, и она порой задавалась подобным вопросом. Но все это были фантазии о каком-то ином мире, в котором Свен оставался бы моим другом и был бы счастлив со своей женой, а я любил бы даже не ее, а какую-то другую женщину, похожую на нее, вместо тех девушек, с которыми сходился на непродолжительное время. Нет, тут не было подавленного желания, которое наконец получило выход. Мы оба знали это, и если бы мы заговорили, то все было бы сказано и встало на свои места.

Но мы не говорили. Когда ее палец, касавшийся моих губ, чтобы я молчал, скользнул по моему лицу, очертил брови, тронул виски и щеки, мне расхотелось говорить. Я закрыл глаза, сохраняя образ Паулы, чужой и красивой, с распущенными волосами, с обещанием другой Паулы, не той, что я знал. Я чувствовал не только прикосновение ее пальцев, но и близость и тепло ее тела. Не дотрагиваясь до нее, я дышал ею. Когда я вновь открыл глаза, она взяла ладонями мою голову, наклонилась и поцеловала. Ее волосы закрыли наши лица.