Алмазная грань - Владимир Садовский

— Переправил, аспидова душа. Ах, гнусь лабазная! — крикнул Александр Васильевич, потрясая вырванным листом. Потом смял его, швырнул под ноги и наотмашь ударил по голове перепуганного сидельца долговой книгой.

Ярость отхлынула от сердца. Мастер бросил книгу в бочку с рыбным рассолом и направился к двери. Заметив у порога закатившийся двугривенный, Кириллин поднял его и опустил в свой карман.

«Не оскудеет, — подумал мастер, — он с нашего брата шкуру драть наловчился... Пойду-ка в Красново, там в кабаке возьму вина».

От мороза снег даже не скрипел под ногами. Идти навеселе из Краснова по укатанной дороге было трудно: ноги скользили, разъезжались в стороны. Кириллину приходилось часто останавливаться, чтобы не упасть.

Мороз крепчал. Из опрокинувшегося на темно-синем небе золотого ковшика Медведицы, казалось, лилась на землю нестерпимая стужа. Останавливаясь, Кириллин смотрел на небо и прямо над головой видел сверкающий глаз Полярной звезды.

«Не собьюсь, — уверенно думал он. — Над головой Прикол. Значит, верно иду. Ну и стужа, боже ж ты мой: лицо как огнем палит».

Александру Васильевичу сейчас хотелось бы поговорить с кем-нибудь просто, задушевно. Рассказать про то, что пить он больше уже не станет. Пил от обиды на свою нескладную жизнь, а теперь уже не будет. Учить ребят начнет, таких же любознательных, каким сам когда-то был... Хорошо бы идти с кем-нибудь рядом, кто будет слушать не перебивая, поддержит, не даст упасть на дороге.

Странное чувство испытывал мастер. Долго копившаяся тоска и злость исчезли. Только печаль еще чуть туманила сердце. Теперь бы, пожалуй, даже мошенника сидельца не тронул.

«Забраться бы на горячую печь, заснуть в тепле».

Дорога поднималась в гору. Скоро должно было показаться Знаменское.

Уставший Кириллин бранил себя в душе за то, что потащился на ночь глядя в Красново. Все это от горечи да от обиды.

Непослушные ноги подвели. Кириллин поскользнулся и скатился в рыхлый сугроб. Мастер отряхнулся и стал подниматься. Намерзший на валенках снег никак не давал твердо встать на ноги. Александр решил передохнуть. Он уселся в сугроб и огляделся по сторонам.

«Ведь самую малость идти-то осталось, — убеждал Кириллин самого себя. — Ходить разучился, лежебока...»

Он приподнялся и, помогая себе руками, попытался встать.

«Эка намаялся, — удивился мастер. — Ног под собой не чую. Вот смехота-то: сколько шел — ничего, а тут самый пустяк остался, рядом с домом, и никак не дойду».

Ему надоело возиться. Мастер поудобнее устроился в сугробе и начал отряхивать рукавицами воротник полушубка.

«Весь вывалялся. Лизавета ругаться будет, да только я не боюсь. Любил-то как я ее прежде, а вот с того дня, как дело рук моих порушила, словно сердце мне застудила... Ну и чудеса: пока шел — холодище страшенный был, а сейчас потеплело. Совсем не холодно, спать только охота. Поскорее бы дойти домой».

Кириллина одолевала дремота. Он с трудом приоткрыл слипающиеся глаза и устало посмотрел на расстеленную рядом беленную снегами дорогу, потом на темную синь холодного неба и окончательно решил: «Не собьюсь. Над самой головой Прикол-звезда».

Сани повизгивали на раскатах и зарывались в снег. Взметнув легкое искрящееся облачко, они неслись дальше по раскатанной дороге. Над вспотевшими лошадьми дымился пар.

Отогнув воротник медвежьей шубы, Алексей Корнилов с жадностью, словно видел впервые, разглядывал показавшееся под горой Знаменское.

Навстречу через плотину ехали розвальни с сеном. Прищурив глаза от яркого солнца, Алексей Степанович с улыбкой подумал: «К счастью, говорят, сено встретить... Вот она, любезная родина, медвежий мой угол».

Мужик в рыжем чапане у дымящейся проруби пил из пригоршни воду, и на его бороде ломкими иглами повисли сосульки. Рядом с мужиком стоял водовоз. Опуская длинный черпак в прорубь, он лил звонкую как серебро воду в обледенелую бочку. Мальчик, выскочив на улицу в одной рубахе, кричал что-то старику в холщовом фартуке, надетом на полушубок. За опояской фартука торчала новая подкова: старик вел под уздцы прихрамывающую чалую лошадь к кузнице.

Голубой снег лежал широко, до самого бора, который на снеговом ковре в синеве ясного неба казался еще темнее. Только у дороги спускавшиеся к крутому берегу запорошенные инеем сосны были светлее. Показались первые дома поселка.

Все знакомое, родное нахлынуло разом. Радость новой встречи с тем, что дорого сердцу, с чем не может сравниться никакое другое чувство, испытывал сейчас Корнилов...

— Человек у дороги лежит! — испуганно воскликнул кучеренок, придерживая лошадей.

— Останови!

Алексей Степанович выпрыгнул из саней и, путаясь в длинных полах шубы, бросился к лежавшему.

Человек, уткнувшись в снег лицом, был неподвижен. Когда Корнилов повернул его за плечо, кучеренок сразу же узнал:

— Да ведь это нашенский мужик. Мастер стекольный, Лександр Василич.

— Замерз? — спросил лакей.

— Нет, кажется, жив, — ответил Алексей Степанович, поворачивая Кириллина на спину.

Спокойное и бесстрастное лицо мастера казалось мертвым, но слабая струйка пара поднималась над бескровными губами.

— Вот она, родная действительность, — с горечью заметил Корнилов. — Замерз человек на дороге — и никому дела нет. Благословенная Аркадия...

Лакей, выбравшись из саней, приплясывал на снегу, стараясь согреться:

— Чего пляшешь? Давай его в сани! Везите побыстрее домой, — сердито приказал Алексей Степанович. — Батюшке скажите: пусть сейчас же лошадь за лекарем отправляют. Я пешком дойду. Захватите-ка шубу, а то в ней не повернешься.

Лежавшего на дороге бережно уложили в сани. Кучеренок, забравшись на облучок, свистнул и подхлестнул лошадей. Сани лихо понеслись под гору.

— Тише, дурень! Кто так ездит! — испуганно вскрикнул лакей.

С пригорка было видно, как около саней, подлетевших к подъезду барского дома, засуетились люди. Между белых колонн двое мужиков потащили какой-то огромный сверток, следом за ним побежала баба, размахивая руками. Потом показался человек в шубе.

«Сам батюшка поглядеть вышел», — подумал Алексей, подходя к дому.

— Алешенька! Здравствуй, мой дорогой! — воскликнул Степан Петрович, бросаясь к сыну, и поцеловал в обе щеки. — Приехал. В дом поскорее пойдем.

— Подождите, батюшка, — нетерпеливо перебил сын. — Нужно человеку помочь.

— Ох, какая оказия, — горестно сказал старик. — Надо же случиться такому греху. Работать скоро некому будет: один повесился, другой едва не замерз. И всё лучшие мастера.

— От хорошей жизни человек в петлю не полезет...

— Лукавый мутит, Алеша. Строптивый народишко пошел. Санька этот — тоже язва. Я как о родном сыне заботился, жалел беспутного, лечил, а он, подлец, винопийцем стал. Через это и гибнет.

— От чего его лечили?

— Чахотку лекарь нашел. По весне за границу его хотел отправить. Такого мастера сберечь хотелось. Да бог вот по-своему судил. Теперь вряд ли выживет... Идем, не беспокойся. За лекарем я послал.

На другой день привезли лекаря. Осмотрев Кириллина, он неодобрительно покачал головой и сказал:

— Прощайся со своими руками, приятель. Больше уж не придется им работать. Пальцы, видишь, чернеют — антонов огонь начинается. Резать будем.

Операцию Кириллин вынес с трудом. Дважды терял сознание, пока лекарь отнимал кисть правой руки и три отмороженных пальца на левой.

Побледневший, обессиленный, мастер потрясенно смотрел на свои искалеченные завязанные руки и не слышал, как лекарь, собирая инструменты, угрюмо ворчал:

— Да-с, тяжела судьба русского человека. Может он родиться с талантом, с умом, с благородным сердцем и возвышенными чувствами, но если нет у него удачи — искалечит его жизнь, изомнет. Был вчера добрый мастер, которым дорожил хозяин, а сегодня уже никому не нужный калека. Христовым именем кормиться будет.

И в подтверждение своих слов лекарь незаметно сунул под изголовье Кириллина трехрублевую ассигнацию.

Вечером Степан Петрович и Алексей зашли к Кириллину. Молодой Корнилов все еще никак не мог примириться с мыслью, что этот человек навсегда потерял возможность создавать чудесные творения. «Навеки иссяк изумительный, неповторимый источник искусства», — думал Алексей.

Молодая женщина тихо плакала в углу. К ней жался мальчик, глядевший не по-детски печальными глазами на отца, который с горькой усмешкой говорил:

— Не плачь, Лиза! Что ты воешь весь день? Не поможешь слезами. Знать, такая моя планида. Пойдем побираться.

— Никто тебя не гонит, — сердито сказал Степан Петрович. — Винить некого, кроме себя. Через собственное своеволье калекой стал.