Степные хищники - Александр Великанов

Августовский вечер спускался на Уральск. Где-то вдали, оповещая гарнизон о вечерней заре, играла сигнальная труба. За каменным забором прогрохотала по булыжной мостовой повозка, и Таня поспешно закрыла окно. «Покой, полный покой», — вспомнились наставления доктора.

Третий день принес новое: больной начал шевелить пальцами, а в бормотании сестра сумела разобрать несколько имен: Иван Иванович, Гришин, Костя. На четвертый день утром неизвестный впервые открыл глаза, и Тане показалось, что в них можно прочесть осмысленное любопытство — где я?

— Молодец, Таня! Еще немного, и можешь считать, что ты его выходила, — сказал на обходе врач — Но не успокаивайся, — он еще очень труден.

Таня не думала успокаиваться: напротив, она еще отчаяннее, еще самоотверженнее боролась за жизнь неизвестного.

Так длилось еще четыре дня, а на пятый неизвестное стало известным. Лежавший спросил:

— Где я? Кто вы?

В возможно коротких фразах Таня объяснила и запретила говорить, но через час сама не удержалась:

— А вы кто?

— Щеглов Василий, командир Соболевского эскадрона.

— Пожалуйста, больше ничего не говорите, — вам вредно, — ответила медсестра.

— Сообщите в Соболево! — попросил он.

— Сообщу, сообщу, только ради бога молчите!

Медсестра не обманула, и из Соболева тотчас же примчался начальник штаба укрепучастка. Он побывал в госпитале, расспросил о больном, но увидеть Щеглова не смог, — врачи не разрешили. Не удалось это и Косте Кондрашеву, который, узнав, что командир жив и лежит в госпитале, начал ходить на дню по два, по три раза.

— Чувствует себя хорошо, но беспокоить его нельзя, — неизменно отвечали Косте.

Вскоре в истории болезни заполнились пустовавшие графы. С особенным удовольствием Таня записала: «Холост».

Больной оживал, но ухаживать за ним стало не легче: в правом боку появились одуряющие боли. Щеглов стонал, жаловался, приходя в отчаяние, кричал, ругался даже плакал.

Уход за больным! Сколько требуется терпения, сколько незаслуженных оскорблений надо безропотно принять и, незаметно смахнув слезу обиды, продолжать любовно ухаживать, предупреждать желания, но быть притом непреклонной в требованиях! Великий подвиг милосердия!

В конце второй недели Костю пригласили к лечащему врачу.

— Сегодня я разрешаю вам свиданье со Щегловым, — сказал доктор. — Но при условии, что вы не скажете ему ничего такого, что могло бы его взволновать. Нельзя вспоминать и расспрашивать его о том, что с ним случилось, нельзя сообщать ничего неприятного, нельзя… нельзя… Болтайте о пустяках, рассказывайте что-нибудь смешное, и сами будьте веселым, бодрым. Понятно?

Костя обещал доктору вести себя надлежащим образом.

— Здравствуйте, товарищ командир! — робко произнес Кондрашев, входя к больному.

— Костя!!! Очень рад тебе. Садись! Как у нас в Соболеве?

— Все в порядке, хорошо.

— А ты почему в Уральске?

— Я… я тут на курсах обучаюсь.

— На каких курсах?

— Обучаюсь… учусь то есть.

— Чему же ты учишься?

— Тактике, топографии, — наспех придумывал Костя.

— А еще?

— Еще… еще…

— Что же, вас только тактике с топографией учат? — начал сердиться Щеглов.

— Еще… законам.

— Каким законам? — не на шутку удивился больной.

— Советским, нашим. Что можно делать, а что нельзя.

— Гм. И кто же вам их преподает?

— Товарищ Гревский.

— А-а, знаю. Он работает следователем в Реввоентрибунале.

Медсестра, видя, что посетитель ведет себя согласно инструкции, вышла из палаты.

— Устю видел?

— Нет.

— Почему?

— Я же давно из Соболева.

— Дай ей знать, что я тут. Как думаешь, приедет она сюда, когда узнает?

— Едва ли.

— Почему едва ли? — дрогнувшим голосом спросил Щеглов, а у Кости сердце упало, в душе он яростно выругал себя за обмолвку и поспешил исправиться.

— Это я глупость сказал. Обязательно приедет.

— Нет, ты объясни, почему, по-твоему, она не приедет! — настаивал Щеглов.

Тут, к счастью, снова появилась сестра.

— Товарищ Кондрашев, вам пора уходить.

— Пусть посидит еще немножко.

— Нельзя. Лучше в другой раз, иначе вы утомитесь, и вам будет хуже.

— Костя, не уходи! Не обращай на нее внимания!

Однако Кондрашев послушно вышел.

— Сестра, скажите, за что вы меня так ненавидите, не даете мне поговорить с другом?

Таня готова была расплакаться, но собравшись с духом, ответила:

— Вася, вам еще вредно много разговаривать и даже немножко волноваться. Постарайтесь успокоиться и думайте о чем-нибудь другом! Хотите, я вам компоту принесу?

— Идите вы к черту со своим компотом! И не смейте меня звать Васей!

— Хорошо, я не буду.

Бедная, маленькая Таня! Вот тебе награда за бессонные ночи, за хлопоты, за каторжный труд сиделки!

Расстрел дезертира у Лысого Мара доставил Косте Кондрашеву большие неприятности. Кондрашева отстранили от командования и отозвали в резерв в Уральск. Начато было дело по обвинению бывшего командира взвода Соболевского Отдельного кавэскадрона Кондрашева Константина в самочинном расстреле неизвестного красноармейца.

На первый допрос Костя шел со спокойной душою.

— Расскажите, как это произошло! — предложил следователь.

— Я со взводом производил разведку. У Лысого кургана дозор задержал дезертира. В нем я опознал человека, убившего на митинге в караульном батальоне командира роты. Я хотел доставить задержанного в отряд, но в это время показались бандиты, около трехсот всадников, и мне пришлось его расстрелять.

— Откуда вам известно, что именно этот человек убил командира роты?

— Я сам был на этом митинге. После выстрела, когда командир роты упал с тачанки, в руках этого красноармейца (лицо я его хорошо запомнил) была дымящаяся винтовка.

— И вы полагали, что он убил комроты из винтовки?

— Да.

— Вы ошиблись: командир роты убит из нагана. При вскрытии в голове найдена револьверная пуля, других же ран не было.

— Не может быть! — холодея, воскликнул Кондрашев.

— Экспертиза не могла ошибиться, да и вы, наверное, сразу отличите пулю из нагана от винтовочной. Не правда ли? Вы до митинга встречались с этим красноармейцем?

— Нет.

— И не знаете его?

— Нет.

— Почему вы там же, на митинге, не задержали его?

— Я бросился к нему, но в толпе потерял.

— Да-а, — протянул следователь и начал писать.

С допроса Кондрашев возвращался сам не свой. Ошибка. Страшная, непоправимая ошибка! Комроты застрелили из нагана. Но ведь этот тоже стрелял! «Я вверх. Клянусь, что убил не я», — отчетливо вспомнились слова задержанного. Значит, он говорил правду.

На третьем допросе следователь, между прочим, заметил:

— Мы установили фамилию расстрелянного вами. Это казак с хутора Гуменного, Пальгов Андрей.

«Так вот почему его лицо казалось таким знакомым! Он же, как две капли воды, похож на сестру».

При следующем свидании с Костей Щеглов потребовал:

— Обязательно передай Усте, чтобы приехала! Понимаешь? Обязательно!

Кондрашев обещал, а выйдя из палаты, не придумал ничего лучшего, как посоветоваться с сестрой:

— Врач сказал, чтобы комэска не расстраивать, а тут получается такое дело, — смущенно начал он. — Комэск мне приказал передать, чтобы к нему приехала девушка… Гм!.. Скажем, невеста, а ее как раз дома нет и когда приедет неизвестно. Как тут быть? Сказать, что ее нет дома или еще как? — Кондрашев замолчал и вытер потный лоб рукавом.

— Скажите, что уехала, — ответила медсестра и почему-то часто-часто заморгала глазами, затем поспешно отвернулась и ушла, не простясь.

«Ну вот, теперь медсестра расстроилась. Кругом беда», — сокрушенно покачал головой Костя и отправился восвояси.

Время шло, приближалась выписка. Однако по-прежнему давали себя знать колотье в правом боку, частые головные боли, постоянный шум в ушах и общая слабость. Отношения с Таней наладились приятельские, и часто доходило до задушевных разговоров, но медсестра ни разу не проявила сокровенных чувств.

— Замечательная вы девушка, Таня! Вот этими слабыми руками побороли смерть, — сказал Щеглов, когда они вдвоем сидели в госпитальном садике. — Я никогда не забуду этого и от всего сердца желаю вам счастья, встречи с хорошим человеком.

— Мой муж погиб осенью прошлого года в Лбищенске.

— Простите, я этого не знал, — смутился Щеглов и, исправляя ошибку, добавил: — Вы выглядите так молодо, что нельзя подумать, что вы были замужем. Я был уверен…

— Да, была, и счастье, о котором вы сказали, видимо, больше не вернется, во всяком случае, я теперь не думаю о нем.