О нас троих - Андреа Де Карло

Потом Мизия потащила меня на галерею, еще раз оглядеть почерневший от смога двор. С виду он мало походил на место, где можно развесить картины, да еще и надеяться, что их кто-нибудь купит, и я спрашивал себя, не ждет ли нас обоих разочарование, не кажется ли мне затея с выставкой такой удачной только потому, что все, связанное с Мизией, приводит меня в восторг.

— Мы должны его перекрасить, — сказала Мизия.

— Но это невозможно, — возразил я. — Он же не мой собственный. Надо сначала посоветоваться с жильцами, устроить собрание, и все такое.

Мизия посмотрела на меня своими светлыми глазами и сказала:

— Это ты мне говоришь?

И я тотчас устыдился, почувствовал себя мягкотелым лентяем, послушным маменькиным сынком, который строит из себя художника, имея вдвое меньше, чем нужно, веры в себя и втрое меньше смелости. Я тут же ринулся спасать положение, словно домашний кот, изо всех сил карабкающийся наверх из колодца, чтобы не утонуть, и спросил:

— В какой цвет будем красить?

— Посмотрим, — сказала она. — Ты пока начинай раздавать приглашения. У нас еще двенадцать дней. — Она смотрела вниз, во двор, и, по-моему, уже вполне ясно представляла себе мою выставку.

На следующий день она позвонила из Флоренции и сказала, что подобрала в мастерской правильное сочетание цветов, исходя из пропорций моего двора и преобладающей гаммы моих картин.

— Только подожди меня, — сказала она. — Покрасим вместе в следующую пятницу, а то все опять успеет почернеть.

Я помчался в магазин закупать банки с красками, какие назвала мне Мизия, как будто узнал рецепт волшебного зелья.

Мизия появилась у меня в пятницу утром, она выглядела усталой, потому что из Флоренции ей пришлось выезжать ни свет ни заря. Я сказал, что мне очень жаль, в ответ она мне велела не изображать заботливую мамашу.

Вот уж кем мне меньше всего хотелось для нее быть, так это заботливой мамашей; я тут же сменил тон и манеры, сделался развязным, небрежным и грубым.

Мы смешали в тазике купленные мной синюю и белую краски, и Мизия опробовала получившийся цвет на стене рядом с моей дверью. Она окунала кисть в тазик — так, чтобы получились синие полосы на голубовато-белом фоне, потом делала аккуратный мазок на стене и отходила обратно, оценивая результат, спрашивала: «Ну как?». «Очень красиво», — говорил я, прекрасно понимая, что когда она стоит так близко, мое мнение далеко от объективности.

Наконец, она нашла нужные оттенки, мы позвонили Сеттимио Арки, позвали его на помощь и все втроем стали красить стены во дворе.

Сеттимио всем своим видом показывал, что работа валиком не соответствует его нынешнему высокому положению; он настолько вжился в роль продюсера и менеджера фильма Марко, что никак не мог из нее выйти. Пока мы красили, он рассказывал нам последние новости:

— Он работает не покладая рук, забыл обо всем на свете. Научился монтировать и теперь хочет делать все сам. Оно и к лучшему, а то монтажер возомнил о себе невесть что. И потом, Марко терпеть не может, когда рядом кто-то ошивается. Даже я больше получаса у него не провожу — выставляет за дверь.

— Да, я заметил, — сказал я. — С ним уже и по телефону не поговоришь, не отвечает.

— Но ты все равно ему звони, — сказал Сеттимио. — И заходи иногда, ты ведь его лучший друг. Иначе он слишком уходит в себя, прямо одержимым становится. Фильм у него выходит уж очень сложный, прямо как у немцев, черт возьми. Его потом от силы два с половиной человека смотреть будут.

Мизия расхохоталась:

— Неудивительно, что он тебя выставляет за дверь.

Она развеселилась, вставала на цыпочки, чтобы дотянуться валиком как можно выше: казалось, работа и наша компания справились с ее утренней усталостью и легким унынием.

Дело у нас спорилось; из открытой двери моей квартиры доносилась музыка, мы работали быстро и слаженно, как часовой механизм, и за четыре часа покрасили весь дворик. Закончив, мы поднялись на галерею второго этажа, посмотреть, что получилось: дом теперь выглядел как обложка психоделического диска шестидесятых годов.

Сеттимио удалился на какую-то чрезвычайно важную встречу, а мы с Мизией стали красить галерею. Сосед с четвертого этажа вошел во двор и остолбенел от ужаса, потом поднял глаза и увидел нас с кистями и валиками в руках.

— Что здесь происходит? Кто вам разрешил? — крикнул он мне.

Пока я раздумывал, извиниться перед ним или наорать во всю мощь моего голоса-мегафона, Мизия сказала:

— Раньше здесь было так уныло!

Сосед с четвертого этажа в своем плаще цвета детского поноса, задрав голову, уставился на Мизию; его так и распирало от желания закатить скандал, кому-нибудь нажаловаться, но он не мог. Мизия улыбалась как ни в чем не бывало, с интересом наблюдая за его реакцией; соседа хватило только на то, чтобы фыркнуть, пожать плечами, а потом, не попрощавшись, подняться по лестнице на свой этаж.

Потом мы ходили в магазин за ингредиентами для коктейля: бабушка хотела выбрать себе картину и дала мне деньги вперед. Мизия решила, что лучше всего будет предложить гостям водку с апельсиновым соком.

— Если не дать им слегка расслабиться, они так и будут стоять истуканами и ничего не купят, — говорила она, еще когда мы красили стены. — А наш коктейль они выпьют залпом, чувствуя только вкус апельсинов и не замечая последствий. — Сеттимио Арки был с ней полностью согласен.

— Ясное дело, — говорил он тоном бывалого повесы, который у него всегда появлялся в присутствии Мизии, и подмигивал своими маленькими темными глазками.

В качестве личного вклада Сеттимио принес пять бутылок водки, разлитой в Лоди, которые мы присовокупили к тем, что купили сами на ближайшем рынке, вместе с килограммами апельсинов и соленым миндалем; теперь все это стояло рядом с моими темперами, к которым мы уже подобрали рамы, их оставалось только повесить на уже вбитые в стены гвозди. Все остальное тоже было готово, вплоть до колонок от моего проигрывателя, которые мы собирались поставить на галерее, и афиши, которую собирались повесить на двери подъезда. Мизия вымыла руки, сказала: «Ну все, увидимся завтра после обеда», — поцеловала меня в щеку и ушла домой.

Я снова стоял у окна и провожал ее взглядом: благодарность, восхищение и чувство одиночества метались во мне, как стайка вспугнутых рыбок.

19

Беспокойство и напряжение не давали мне ночью покоя: я не мог спать, не мог читать, не мог ничем заняться. Меня угнетала мысль, что мои картины окажутся на выставке, словно осколки моего «я» в рамах и под стеклом, а совершенно незнакомые люди, если вообще кто-нибудь придет, станут о них судить. Затея с частной выставкой казалась мне ребячеством, пафосным, а может даже и незаконным; мне хотелось еще раз поговорить об этом с Мизией или еще с кем-нибудь близким вместо того, чтобы ворочаться с боку на бок в своей кровати на колесиках.

Я вспомнил, что говорил Сеттимио, и подумал, что в последнее время особо не пытался связаться с Марко, разве что несколько раз ему звонил. Теперь, когда я сам чувствовал себя словно выставленным напоказ, я понял, что должен был ощущать Марко со своим фильмом, и подумал, что на деле не был ему настоящим другом, не помогал ему, когда он особенно нуждался в поддержке.

Я попробовал дозвониться в монтажную мастерскую, но никто не ответил, да и время уже перевалило за полвторого, поэтому я оделся и отправился прямиком к нему домой. Я припарковал свой «фиат» у подъезда и при слабом свете фонаря стал вглядываться в таблички с фамилиями у кнопок домофона. Это занятие всегда завораживало меня: я произносил про себя имена, пытался прочесть их задом наперед, пытался представить тех, кому они принадлежали, и какие у них квартиры, какая мебель и картины на стенах. Вдруг замок щелкнул, и старая деревянная дверь подъезда отворилась; я ожидал увидеть пожилого господина с собачкой или тощего бледного паренька, но вместо них прямо передо мной стояла Мизия с открытым ртом и расширившимися от удивления зрачками.

Она взяла себя в руки, но не сразу, и это меня удивило, обычно она реагировала мгновенно.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Хотел повидать Марко, — ответил я. На меня разом обрушилось слишком много всего, что нужно было понять: я как будто пытался расслышать тихую мелодию в уличном шуме.

Мизия рукой указала на двор, второй она по-прежнему придерживала дверь, и сказала:

— Я как раз от него, — словно сам я никогда бы не догадался.

Правда, я действительно соображал с трудом и чувствовал себя как в вязком, расплывчатом кошмаре.

— Хотел напомнить ему про выставку, — произнес я с идиотской улыбкой, нелепо помахав рукой.

В полутьме я видел ее лихорадочно мечущийся взгляд: она разрывалась между стремлением все мне объяснить и желанием убежать без оглядки, исчезнуть. Победило второе; она кивнула в сторону улицы и сказала поспешно: