По следам знакомых героев - Бенедикт Сарнов

Уотсон был поражен до глубины души.

— Вот уж не думал, Холмс, — сказал он, с трудом оправившись от изумления, — что вы с такой легкостью признаете свою ошибку.

— Ошибку? — удивился Холмс. — О какой ошибке вы говорите, Уотсон?

— Ну как же! — растерялся Уотсон. — Ведь если я оказался прав, значит, в прошлый раз вы… Вы же сами только что признали, что на замысел «Анны Карениной» Толстого натолкнул именно этот отрывок Пушкина, а не тот, о котором вы говорили раньше.

— Ах, Уотсон! — сокрушенно покачал головой Холмс. — Ну когда же вы наконец отучитесь рассуждать так плоско и примитивно. По-вашему, выходит, возможен только один ответ: либо бесспорное «да», либо такое же прямое и категорическое «нет». А третьего, стало быть, не дано?

— Понимаю! — радуясь своей догадливости, сказал Уотсон. — Вы хотите сказать, что Толстой использовал в своей работе оба пушкинских замысла?

— Нет, Уотсон, — улыбнулся Холмс. — Я хочу сказать совсем другое. Я полагаю, что в этих двух пушкинских отрывках мы имеем дело с двумя разными подступами к одному и тому же замыслу. Мы с вами уже отметили, что героиню этого отрывка тоже зовут Зинаидой. Так же, как Зинаиду Вольскую, героиню отрывка «Гости съезжались на дачу».

— Я вам уже говорил, что эта мысль мне тоже тотчас пришла в голову, — живо возразил Уотсон. — Однако я сразу вынужден был ее отбросить. Возлюбленного той Зинаиды звали Минский. А фамилия этого — Володский. Стало быть, предположение, что та Зинаида и эта — одно и то же лицо, сразу отпадает.

— Браво, Уотсон! Вы делаете успехи! — одобрительно сказал Холмс. — Я тоже обратил внимание на это обстоятельство. Но мне оно не представляется решающим. Дело в том, что Александр Сергеевич, как, впрочем, и другие писатели, очень часто менял в черновиках имена своих героев. Та Зинаида, если помните, сперва называлась у него Зелией и лишь потом стала Зинаидой.

— Тем более! — обрадовался Уотсон. — Стало быть, то, что он и эту свою героиню тоже назвал Зинаидой, вполне могло быть простой случайностью.

— Вы правы, — согласился Холмс. — Это могло быть и случайностью. Но в действительности это не случайность.

— Но что, собственно, дает вам основания предполагать, что эти два отрывка принадлежат к одному и тому же замыслу?

— Во-первых, разительное сходство ситуаций. А во-вторых…

Холмс откинув крышку бюро, выдвинул ящик и достал сложенный вдвое листок глянцевитой плотной бумаги.

— В рукописях Пушкина, — сказал он, — сохранился набросок плана дальнейшего развития этой повести. Позвольте я вам его прочту… «В Коломне… Вера…» — начал он. — Видите, Уотсон? Здесь он называет ее Верой. Но это решительно ничего не значит. Слушайте дальше!.. «Вера больная, нежная. Он лжет. Явление в свет молодой девушки. Он влюбляется. Утро молодого человека…». Ну, и так далее… План этот полностью совпадает с планом разработки отрывка «Гости съезжались на дачу». Сравните: «Появление в свете молодой провинциалки. Слухи о женитьбе героя. Отчаяние Зелии. Сцены ревности…» Так что, друг мой, сомнений нет. Перед нами два варианта одного и того же замысла.

Уотсон вскочил и, схватив руку Холмса, стал горячо пожимать ее.

— Поздравляю вас, Холмс! От души поздравляю! Вы блистательно доказали свою правоту.

— Равно как и вашу, — улыбнулся Холмс. — Поведение Валериана Володского и в самом деле чрезвычайно напоминает поведение Вронского в то время, когда он уже стал тяготиться своими отношениями с Анной. Да и поведение героини этого отрывка кое в чем ближе к поведению Анны Карениной. Вспомните, она ведь сама объявила все мужу. И смело потребовала у него развода. Какая женщина, Уотсон! Какая поразительная женщина!

— Она мне тоже очень понравилась, — сказал Уотсон. — Если помните, точно так же я восхищался Анной Карениной, ее поразительной смелостью, готовностью бороться за свое счастье вопреки всем условностям. Но вы сами убедили меня в том, что восторги мои были несколько преувеличены. Точно так же и здесь. Чем, собственно, вы восхищаетесь? Поведение этой милой дамы было вполне естественно. А как еще, по-вашему, она могла поступить? Она сама призналась нам, что муж ей стал отвратителен, жить с ним больше она не могла. Естественно было в ее положении потребовать немедленного развода. Что в этом необыкновенного?

— Ах, Уотсон! — поморщился Холмс. — Как же вас, однако, кидает из стороны в сторону. У вас совсем нет воображения. Вы исходите из представлений своего времени. А ведь эта несчастная женщина жила совсем в другую эпоху. Даже Анна Каренина, и та, как вы помните, была презрительно отвергнута так называемым светским обществом за то, что, пренебрегая условностями, ушла от мужа к любимому человеку. А ведь эта Зинаида совершила точь-в-точь такой же поступок по меньшей мере на сорок лет раньше!

— Да, конечно. И все же, по совести говоря, я не вижу в этом ее поступке ничего необыкновенного. Она поступила так, как только и могла поступить честная женщина.

— Вы неисправимы, Уотсон!.. Ну что ж, если мои слова вас не убеждают, я…

Холмс задумался. Затем пробормотал, словно бы про себя:

— Да, пожалуй… Так и сделаю…

— Что вы задумали, Холмс? — с любопытством спросил Уотсон.

— Я вспомнил одну историю, которая, я полагаю, вас кое-чему научит. Сейчас я вам ее расскажу… Впрочем, поступим проще: вызовем ее сюда, пусть она сама все расскажет. Так будет еще убедительнее.

— Кто это — она? Кого вы собираетесь сюда вызвать?

— Марью Васильевну Орлову. Это, впрочем, ее девичья фамилия. Впоследствии она стала женою великого русского критика Виссариона Белинского. Но история эта случилась в то время, когда она была еще только его невестой.

— Помилуйте, Холмс! — изумился Уотсон. — Каким образом вы можете устроить мне свидание с этой дамой? Ведь она, насколько я понимаю, не принадлежит к народонаселению Страны Литературных Героев?

— Образ человека, милый Уотсон, — назидательно произнес Холмс, — запечатлевается не только в художественных произведениях. Он часто с удивительной рельефностью и полнотой отражается в разного рода документах, письмах…

Холмс взял в руки тяжелый, объемистый том в коричневом переплете.

— Что это? — поинтересовался Уотсон.

— Это двенадцатый том полного собрания сочинений Белинского. Здесь помещена переписка великого критика с разными людьми, в том числе с его невестой, а впоследствии женой — Марией Васильевной. Информацию, содержащуюся в этих письмах, я заложу в запоминающее устройство нашей машины… Это отнимет у нас не так уж много времени.

Ничто в облике невесты Белинского не напоминало пушкинскую Зинаиду. И одета она была совсем иначе: глухое скромное платье, никаких украшений — ни ожерелий, ни сеper, лишь тоненькое обручальное колечко на безымянном пальце. Но в наклоне головы, в повороте девически нежной шеи, в широко открытых задумчивых глазах ее застыла печаль, невольно заставляющая вспомнить о горестях несчастной героини пушкинского отрывка.

— Добрый день, дорогая Мария Васильевна, — участливо обратился к ней Холмс. — Вы чем-то опечалены?

— Мало сказать опечалена, — отвечала она. — Я в отчаянии.

— Может быть, вы поделитесь с нами своими тревогами?

— Охотно. Мне так одиноко, что я, по правде говоря, сама испытываю потребность открыть душу хотя бы даже первому встречному.

— Вот и отлично, — подбодрил ее Холмс. — Откройте ее нам.

— Я крайне угнетена тем, что Виссарион… Это мой жених… Впрочем, он ненавидит это слово, а я, признаться, не знаю другого… Он настоятельно требует, чтобы я ехала венчаться к нему, в Петербург.

— Ну и поезжайте! — вмешался Уотсон. — За чем же дело стало?

— Вот, и вы тоже, — вздохнула она. — Но ведь это… Это совершенно не принято, чтобы девушка, одна, ехала к жениху. Напротив, это он должен приехать ко мне, в Москву, чтобы венчаться здесь. Но он и слышать об этом не хочет.

— Почему же? — спросил Холмс.

— Он крайне занят своей журнальной работой. Но дело, я думаю, не только в занятости. Впрочем, вот письмо от него, которое я получила давеча. Если угодно, прочтите.

Она протянула Холмсу несколько листков, исписанных твердым размашистым почерком. Холмс, поблагодарив ее за доверие почтительным наклоном головы, взял письмо и стал читать его вслух:

— «Поездка моя в Москву, — читал он, — жестоко расстроила бы дела „Отечественных записок“, ибо в случае ее одна книжка необходимо должна остаться без моей статьи. Венчанье в Петербурге взяло бы у меня дня два-три, не больше. Поездка в Москву отнимет восемь дней только на проезд взад и вперед, меньше недели нет никакой возможности остаться в Москве — итого 15 дней, да перед отъездом дня два или три какая уж работа, да по приезде дня два-три тоже — итого 21 день. Стало быть, о статье нечего и думать. А Краевский не хочет и думать, чтобы не было статьи…» Краевский это, очевидно, редактор?.. Гм… Ну что ж, все это весьма логично.