Принц приливов - Пэт Конрой

Я вернулся на страницу с посвящением и прочитал двустишие:

Человек вопрошает, решает же Бог молчаливо,Когда время пришло убивать ему Принца приливов.

Я поднял голову и увидел доктора Лоуэнстайн. Она смотрела на меня, стоя в дверях кабинета. Худощавая, в дорогой одежде. У нее были темные глаза без малейших признаков косметики. В полумраке кабинета, в звуках Вивальди, затухающих пленительным эхом, она была завораживающе прекрасной — одна из сногсшибательных нью-йоркских женщин с неизменной осанкой львицы. Высокая, черноволосая, она выглядела так, словно ретушью ей служили порода и хороший вкус.

— И кто же он, этот Принц приливов? — начала она, не представившись.

— Почему бы вам не спросить у Саванны?

— Обязательно спрошу, когда она будет в состоянии со мной говорить. Пока же приходится ждать. Простите, забыла представиться. Доктор Лоуэнстайн. А вы, должно быть, Том?

— Да, мэм, — ответил я, после чего встал и проследовал за ней в кабинет.

— Том, хотите кофе?

— С удовольствием, мэм, — выпалил я.

— Откуда у вас это старомодное «мэм»? Мне кажется, мы с вами ровесники.

— Крепкое домашнее воспитание. И нервозность.

— Почему вы нервничаете? Да, что добавить в кофе?

— Сливки и сахар. Каждый раз нервничаю, когда моя сестра режет себе вены. Такая у меня особенность.

— Прежде вам приходилось встречаться с психиатром? — поинтересовалась доктор Лоуэнстайн.

Изящной и уверенной походкой она подошла к шкафчику возле письменного стола и достала пару кофейных чашек.

— Да, я общался со всеми врачами Саванны.

— У нее и раньше были попытки самоубийства?

— Да. По двум светлым и радостным поводам.

— Что вы имеете в виду?

— Извините. Мой цинизм дает о себе знать. Семейная черта, от которой сложно избавиться.

— Саванна тоже цинична?

— Нет. Она избежала этой участи.

— Вы никак сожалеете, что сестра не обладает вашим цинизмом?

— Да, доктор, потому что вместо этого она пытается покончить с собой. Лучше бы она была прожженным циником. Как Саванна? Когда можно ее увидеть? Вы задаете все эти вопросы, но даже не сказали, в каком она состоянии.

Доктор Лоуэнстайн продолжала хранить самообладание.

— Том, вам нравится кофе?

— Да. Потрясающий. Давайте перейдем к проблемам моей сестры.

— Прошу вас проявить терпение, Том. Мы обязательно обсудим здоровье Саванны, но чуть позже, — покровительственным тоном заявила психиатр. — Если мы собираемся помочь Саванне, я должна выяснить ряд моментов, касающихся ее детства и воспитания. Уверена, это в наших с вами интересах. Согласны?

В ее голосе звучало неоспоримое превосходство.

— Нет, если вы и дальше будете говорить со мной в такой же отвратительно высокомерной манере, будто я шимпанзе, которого учат шлепать по клавишам пишущей машинки. И прежде чем продолжать нашу беседу, хочу выяснить, где моя сумасбродная сестрица.

Я скрестил руки на груди, чтобы они меньше дрожали. Кофе усилил головную боль. Музыка, продолжавшая звучать в приемной, сильно стучала в висках.

Чувствовалось, что доктор Лоуэнстайн повидала разные выплески враждебности от своих пациентов — она явно приобрела закалку. Мою тираду она встретила спокойно.

— Хорошо, Том, я поделюсь с вами информацией. Но тогда и вы мне поможете.

— Не понимаю, что вам нужно.

— Узнать о ее жизни столько же, сколько знаете вы. Хочу услышать о ее детстве. Необходимо выяснить, где впервые проявились эти симптомы, когда вы стали замечать у нее первые признаки болезни. Не сомневаюсь, что вы догадывались о ее душевном заболевании.

— Конечно, — согласился я. — Половина ее творчества — о собственном безумии. Она пишет об этом так же, как Хемингуэй писал об охоте на львов. В стихах сестры отражаются все слабые стороны ее натуры. Я по горло сыт свихнутостью Саванны. Устал от всего этого дерьма в духе Сильвии Плат[28]. Знаете, доктор, когда сестра в прошлый раз вскрыла себе вены, я пожелал ей в следующий раз довести дело до конца. Уж лучше бы она запихнула себе в глотку дуло дробовика и разнесла бы голову. Так нет. Она испытывает пристрастие к бритвам. Понимаете? Видеть не могу ее шрамы. И эти трубки, торчащие из носа. Я был ей хорошим братом, но не знаю, как с ней говорить после того, как она располосовала себе вены, словно это не ее тело, а оленья туша, которую она взялась свежевать. Я не силен в таких вещах. И ни один психиатр, ни один поганый психиатр — а их были десятки — не помог Саванне утихомирить демонов, которые ее терзают. Вы можете помочь ей, мэм? Ответьте. Можете?

Доктор Лоуэнстайн медленными глотками пила кофе. Ее врожденное спокойствие лишь подчеркивало мое неумение владеть собой, отчего я злился еще сильнее. Затем доктор поставила чашку на блюдце, и та встала строго по центру, в пространство, очерченное круглой бороздкой.

— Том, хотите еще кофе? — спросила доктор Лоуэнстайн.

— Нет.

— Не знаю, смогу ли помочь Саванне. — Психиатр вновь устремила на меня свой профессиональный взгляд. — Со времени попытки самоубийства прошло больше недели. Сейчас Саванна вне опасности, а в первую ночь, когда ее только привезли в Беллвью, она едва не умерла от потери крови. Но дежурный врач оказался просто волшебником. Когда я впервые увидела вашу сестру, она находилась в коме; были сомнения, выживет ли она. Но потом Саванна вышла из комы, стала бредить и кричать. Наверное, вам доводилось быть свидетелем подобного поведения. Бессмыслица, но в высшей степени поэтичная и имеющая ассоциативные качества. Я записала ее бред на пленку, надеясь отыскать зацепки и понять, что же могло спровоцировать Саванну в этот раз. Вчера наступила перемена: Саванна замолчала. Я позвонила знакомой поэтессе, и та через соседа Саванны узнала телефон вашей матери. Я послала телеграмму вашему отцу, но он не ответил. Как вы думаете — почему?

— Потому что вы живете в Нью-Йорке. Потому что вы женщина. Потому что вы еврейка. Потому что вы психиатр. К тому же он всякий раз смертельно пугается, когда Саванна срывается с катушек.

— И не хочет отзываться на крик о помощи?

— Если бы о помощи кричала Саванна, возможно, он был бы уже рядом с ней. Он делит мир на Винго, идиотов и идиотствующих Винго. Саванну он относит к Винго.

— А я, стало быть, идиотка, — бесстрастно заключила доктор Лоуэнстайн.

— Вы вне его классификации, — улыбнулся я. — Кроме того, отец мог и не получить телеграммы.

— Ваша семья ненавидит евреев?

— Моя семья ненавидит всех. Просто ненависть. Ничего личного.