Пока не выпал дождь - Джонатан Коу

Задним числом я понимаю, что для потенциальных любовниц мы вели себя вполне естественно. Но в тот момент подобные рассуждения категорически не могли прийти мне в голову.

В последующие дни я не раз видела Ребекку, но обычно издалека, — либо в огромной лекционной аудитории, либо в шумной столовой. Если бы я воспользовалась первым же удобным случаем и заговорила с ней, сказав нечто банальное, но дружелюбное, вроде «Так себе вечеринка получилась, правда?», наши отношения начались бы много раньше. Но меня вечно что-то удерживало, и, напротив, мои мысли (как я осознала спустя немного времени) удержу не знали: я постоянно думала о ней и выискивала ее в толпе. Скоро мне стало ясно, что она превратилась в мое наваждение, — о причинах этого явления я не догадывалась, да и не желала догадываться.

На фотографии Ребекка такая, какой была в жизни: светлые волосы до плеч и очень белая кожа. В ее внешности было что-то скандинавское, и действительно позже я узнала, что она наполовину норвежка. Высокая, с узким, часто грустным лицом и светло-голубыми глазами с едва заметными красными прожилками. Мне она казалась абсолютно и безупречно красивой.

Когда же я наконец с ней заговорила… Это произошло случайно. Была пятница. Морис обещал приехать на выходные, и после занятий я помчалась на Юстонский вокзал, чтобы встретить его. Ребекка стояла у выхода из колледжа перед доской объявлений. Я опаздывала и страшно торопилась. Тем не менее, повинуясь какой-то магнетической силе, я сбавила шаг и двинула в ее сторону. Она читала объявление о предстоящем концерте, и я притворилась, будто тоже заинтересовалась. Я встала так близко от нее, что чуть ли не касалась ее плеча, и это заставило Ребекку обернуться. Может, мне лишь почудилось, но тогда я не сомневалась, что, когда она увидела меня, ее глаза вспыхнули — на миг, невольно, — а на лице промелькнула улыбка. Теперь уже нельзя было промолчать, и я выдавила: «Интересно, правда?» Я имела в виду концерт, хотя на объявление я едва взглянула и понятия не имела, что будет исполняться. Она ответила: «Да, наверное, я пойду» — и спросила, есть ли у меня уже билет, а услыхав, что я пока без билета, вызвалась купить два. Вот и все. Наш разговор длился не более десяти секунд. Но, когда я вышла из колледжа на шумную улицу, у меня было такое чувство, будто моя жизнь развернулась на сто восемьдесят градусов и понеслась в совсем ином направлении.

Это были странные выходные, наполненные самыми противоречивыми ощущениями. Радость — совершенно иррациональная радость, которую я не позволяла себе анализировать, — в предвкушении вечера, когда я пойду с Ребеккой на концерт, вперемешку со злостью (другого слова и не подберу) на Мориса и его привычки. Мы с ним были знакомы уже три месяца и полтора как обручены. Разумеется, навещая меня в выходные, он всегда жил в гостинице, а не в моей комнате в общежитии — это было бы слишком неприлично (с его точки зрения). Однажды я пригласила его переночевать, и мое предложение его глубоко шокировало, а я, поразмыслив, вздохнула с облегчением: какое счастье, что он не поймал меня на слове. Неловко признаваться, но с каким наслаждением — поцеловав его на прощанье и услыхав, как за ним захлопывается входная дверь, — я в одиночестве поднималась по лестнице в свою комнату. Снова на свободе и сама себе хозяйка! Однако мы все же проводили вместе достаточно много времени, чтобы хорошо узнать друг друга. Даже слишком хорошо. Прекрасно помню наш идиотский спор о застольных манерах. Я обвиняла его в том, что он чересчур громко стучит ножом по тарелке, когда ест. Мол, от этого мне кусок в горло не лезет. Но от чего мне действительно кусок не лез в горло, так это от того, что, пока я сидела и ужинала с Морисом, голова моя была полна Ребеккой. И эта раздвоенность была невыносимой, буквально невыносимой. Не знаю, почему я прямо тогда, за ужином, не встала и не ушла от моего жениха навсегда. Поразительно все же, с каким упорством порою человек способен отрицать очевидные вещи.

Концерт состоялся во вторник вечером, в церкви Гровенор-Чейпл на улице Саут-Одли. Ребекка поджидала меня у больницы Святого Георгия. Первым делом она сообщила, что на концерте аншлаг и ей не удалось купить билеты. Но я не должна расстраиваться, потому что она знакома с билетершей (тоже студенткой), и та пообещала пропустить нас бесплатно на стоячие места.

Дело было зимним вечером — полагаю, в самом начале декабря 1952 года, — холод пробирал до костей. Я не была в Лондоне лет пять, и последний раз, когда я туда ездила, он показался мне беспредельно шумным, бестолковым и неуютным. Не знаю, какого ты мнения о Лондоне, да и откуда мне знать, но хочу тебе сказать, что в начале пятидесятых это был совершенно другой город. Во-первых, всюду, куда ни посмотри, следы бомбежек и работы по восстановлению разрушенных зданий. Наверное, это странно, но в глазах человека вроде меня — а у меня всегда был романтический склад ума — развалины добавляли Лондону живописности и… скажем так, особой прелести. Падал мелкий снежок, покрывая тонким слоем все вокруг, — так сыплют сахарную пудру на торт — и город казался еще волшебнее, чем обычно. А может, я просто была настроена на волшебство. Вдобавок поздним вечером, по крайней мере в этом квартале, было необычайно тихо: куда отчетливее я помню эхо наших шагов на тротуаре, чем то, о чем говорили. А о чем мы, собственно, говорили? Наверное, рассказывали о себе: где родились, чему учимся, кое-что о родителях — словом, банальные сведения, но произносились они теми слегка запыхавшимися доверительными голосами, какими всегда говорят влюбленные, когда впервые остаются наедине.

Конечно, мы еще не были близки и не стали таковыми в тот вечер. Не в физическом смысле, во всяком случае. Но что касается меня (насчет Ребекки утверждать не стану, тем более что столько лет прошло), к тому моменту, как мы попрощались, я была влюблена по уши. Всю ночь я пролежала без сна, вспоминая концерт: как мы вдвоем тихонько, стараясь не привлекать внимания, стояли в дальнем углу церкви, слушая музыку, но как бы не слыша ее (если не ошибаюсь, играли кантату Баха), мерцание свечей отражалось в глазах Ребекки, и ее зрачки отплясывали джигу, а золотистые волосы вспыхивали огнем (либо я, пребывая в состоянии юношеского восторга, все это себе лишь навоображала). Меня удивил ее голос: я-то думала, что он будет звучать сочно, как у жителей центральных графств или у ведущих на Домашнем канале Би-би-си. Но она говорила с ланкаширским акцентом: невыразительные гласные, суховатая интонация. Ребекка была девушкой трезвомыслящей и остроумной. Шепотом мы обменивались шутками, приникая губами к уху собеседницы, пока остальная публика в строгом торжественном молчании внимала музыке. Лежа в теплой постели, я согнула ноги, зажав ладони между колен, словно хотела прижаться покрепче к моим воспоминаниям. И одновременно где-то на краю сознания реял страх — догадка, что я столкнулась с чем-то запретным и опасным. Но я отмахивалась от этих страхов, отказывая им в праве на существование.

На следующие выходные я собиралась в Бирмингем повидаться с родителями и, разумеется, с женихом. Меня тошнило от одной мысли об этой поездке. Но я все равно поехала. Вечером — скорее всего, это было в субботу — Морис явился к нам ужинать. В тишине родительской кухни скрежет его ножа по тарелке казался еще громче, чем обычно. После ужина Морис показал нам с мамой глянцевую брошюру и стопку чертежей. До меня далеко не сразу дошло, что это план дома, типового и абсолютно неотличимого от двух с лишним десятков домов, возводимых на выделенном под застройку участке. Дом находился на самой ранней стадии строительства, а Морис уже купил его — не посоветовавшись со мной! Помню, я онемела, а потом ночью, в постели, обливалась слезами от ярости, но так и не сумела облечь свои чувства в слова. Я не знала, кем заменить Мориса, хотя всю длинную бессонную ночь, стоило закрыть глаза, я видела лицо Ребекки.

Уж не знаю, с чего я решила, что Морису и Ребекке необходимо познакомиться. Я не могла не предвидеть неловкости, которая непременно возникнет; остается лишь предположить, что в моем подсознании трудился некий демон, задавшийся целью довести эту тягостную ситуацию до кризиса. Однажды днем — как раз заканчивался рождественский семестр — мы отправились выпить кофе в «Дакиз», польский ресторан в Южном Кенсингтоне, а затем не спеша побрели в сторону Гайд-парка.

Это была идея Мориса, как мне помнится, взять напрокат лодку, чтобы покататься по Серпантину. Несомненно, ему хотелось блеснуть своими навыками гребца даже не перед одной, но сразу перед двумя восхищенными барышнями. Правда, его идее все же недоставало галантности: ведь тем двоим, что не гребли, угрожала смерть от переохлаждения. Однако намерения Мориса были благими, как всегда.