Федина беда - Филимон Сергеев

— Да я снадобье-то твое принял, вдруг поможет…

— Должно помочь. Да одно другому не мешает… Завещание пусть покамест у меня будет как у твоего старшего уважаемого наставника, ну а ежели дело решится в твою пользу, обратно получишь чего причитается…

— Ладно, бери… — Валька достал бумагу из-под одеяла, протянул деду. — Но чтоб баня сейчас же была.

Старик дрожащей рукой взял завещание, поспешно положил в карман.

— Бегу, топить бегу! — И действительно побежал к себе.

— Двери закрой! — крикнул ему вслед Валька, но старик то ли и в самом деле не слышал, то ли сделал вид, что не слышит.

— О-го-го… Вот ведь налим-то клюнул, — радовался он, приближаясь к своему дому. — Валькины хоромы! Это ж уму непостижимо! Одних окон двадцать четыре штуки, сеновал на восемнадцать возов, светелка поднебесная! Ежели дело выгорит, терем покойника продам, другую хозяйку смекать буду, а эту, как инвалида, в дом престарелых, а то и к сыну в Нарьян-Мар…

— Марея, где домовина моя? — спросил он, войдя в натопленную горницу своего дома.

— На чердаке, Тимоша, а что? — насторожилась старуха.

— Ты чего накуксилась? Я ж не для себя ее спрашиваю.

— А говорил, что последнюю домовинку для себя присмекал.

— Э-э, размечталась! Еще чего!

Тимофей поднялся на чердак, осторожно ступая по лестнице, словно по сучковатой лесине.

«Хорошо бы теперь после снадобья метель запластала… — размышлял он, — дней на пяток. Любая тварь от стужи до тьмы скуксится, а парень, как стакан с водой на морозе, треснет».

Домовину найти было нетрудно, потому как для старика она была ценной вещью, да и немалых размеров. Тимофей, быстро сбросив тряпье, отложил крышку гроба в сторону, на глаз прикинул длину выдолбленного пространства. Желая примерить его поточнее, он задумчиво опустился в гроб, положил руки на грудь, закрыл глаза, замер, потом позвал.

— Марея! А ну, поди сюда!

— Чего тебе? — запыхавшись, отозвалась жена, с трудом вскарабкавшись на чердак по крутой лестнице. — Тимоша, ты пошто в гробу лежишь? Ведь ты же еще жив, Тимоша?

Жена расплакалась.

— Ну-ну, не хнычь. Кто домовиной не любовался, тому и корыто диво! Хорошая штука, даже жалко отдавать.

— Это кому же? — удивилась старуха.

— Да Вальке Кузнецову… На ладан дышит. Христом богом просил меня позаботиться…

— Ой, Тимоша!

— Не веришь? — Тимофей вылез из домовины, достал завещание. — Читай, ежели не веришь.

Старуха надолго уткнулась в Валькину писанину.

— Боюсь тебя, Шустрый, — сквозь зубы процедила она. — Тридцать лет рядом, а не привыкну. Такого загребущего во всем свете больше нету! — Она положила завещание на край гроба, и глаза ее округлились. — Значит, в свою копилку еще один дом сгреб?

— Со всеми потрохами! И вины моей нет… Просто мне люди добром за добро платят…

— А у меня после таких завещаний сна нет, и Вальку жалко, почитай, и не жил еще…

— Ну ладно, зажужжала оса, уходя под небеса!

На второй день метель опять усилилась, и в горенке заметно похолодало. Самочувствие Вальки не улучшалось. Он принес дров из сарая, вновь затопил печь, плиту и, облив длинное полотенце самогоном, несколько раз обернул его вокруг себя. Задрожав всем телом, он надел поверх полотенца овчинную безрукавку и, укрывшись ватным одеялом, задремал.

Сколько прошло времени, он не знал, но очнулся от какого-то странного шороха. Он приоткрыл глаза, оглядел избу, и голову его опять словно стальным обручем стянуло.

В сумерках просторной горницы у двери стоял большой гладкоструганый белый гроб. Рядом Тимофей протирал крышку. Валька закрыл глаза, даже не заметив по соседству с Тимофеем старуху. А она почти со слезами уже спрашивала у деда.

— Спит парень-то али помер уж?

— Я тебе велел транзистор взять! — отрезал Тимофей.

— Да вот он, ослеп, что ли? — ответила старуха жалобным голосом.

— Хорошо бы музыка праздничная была… Да где ее найдешь тут?! Главное ведь, по всем обычаям… По всем правилам… Валюша! — заботливо, даже с какой-то отеческой лаской окликнул Тимофей. — Глянь-ка, какую шкатулочку я тебе присмекал… Уговор дороже денег… Однодеревая, из красносельского бора. Запаху несусветного… Или уж не слышишь меня?

Валька не открывал глаз и не отвечал. Компресс на самогонном питье делал свое дело. Парня бросало то в жар, то в холод. На какое-то мгновение ему стало полегче, температура спала, но слабость не покидала.

Старуха включила транзистор. Валька от неожиданности открыл глаза, уловил колючий, настороженный взгляд Тимофея.

— А-а-а, Тимофей Гаврилович! Чего смекаешь?

— Да вот, сам видишь, домовина хоть куда, внеплановая… Мы-то свое слово завсегда держим…

— Ты на что намекаешь! — не выдержал Валька, — Что я в срок не уложился, не умер еще?

— Господь с тобой, — забеспокоился Тимофей. — Чего обижаться… Домовина-то уже здесь…

— Да ты, я вижу, Тимофей Гаврилович, после моего завещания совсем башку потерял! — прохрипел Валька. — Или она у тебя всегда только думками о наживе набита?

— О чем мне еще думать? — усмехнулся старик. — О красе лесов, полей и рек? Вспоминать несправедливости разные или глупости? Или о боге?! Так я в него не верую, в щель его туды! Для меня он пустой звук.

— Я ведь слышал, как ты молился.

— В сумлениях был, — вывернулся Тимофей. — Удаче не верил, вот и молился на всякий случай.

Старуха положила транзистор на крышку гроба, всхлипывая, бочком вышла из избы.

— Как же это получается?! — никак не мог успокоиться Валька. — Вырос ты, Тимофей Гаврилович, на земле, предки твои в голодный год ершом последним делились, мякиной… Когда хворь подкашивала, всей деревней лечили от злых недугов! А с тобой-то что случилось? Как ты от людей отбился?

— Такие вот грамотеи, как ты, и отпихнули меня, сначала от землицы, а потом и от человеков! — неожиданно вспылил дед, вглядываясь в глаза Вальки. — Раньше поле-то, хотя бы мое, все вместе обрабатывали, почти вручную, оттого и душу чуяли друг дружки, а ноне?! Поставил трактористу бутыль водки, и шабаш. Он и скосит, и вспашет, и без твоего участия бутыль высосет… Понял я однажды, что можно без особого труда жить в довольствии.

— Это ошибка, — еле слышно прошептал Валька и вдруг почувствовал, что ему становится хуже.

— Никакой ошибки! — заулыбался дед. — Просто беспокойный ты человек, Валюша. Говоришь, без людей не можешь, однако моей заботы не оценил… Вот тебе транзистор — для панихиды, сынок… Может, тебе питание принести? Совсем ты отощал перед кончиной-то. Ноне, новопреставленный Валенька, от нас все зависит, и музыка, и питание, и панихида… К деревне-то щас даже анфибия не подходит… Снегу жуть!

— Хорошо у тебя, Тимофей Гаврилович, все складывается, — прошептал Валька, ощущая все большую и большую слабость во всем теле. — Только скажи честно, тебе не жаль меня, ведь я же еще молодой?

Старик задумался и, не ожидая такого вопроса, даже немного растерялся.

— Оно, может, и жалко, но сам посуди, хворь-то свое возьмет… А не имей я твоего завещания — все здесь прахом пойдет… А так я на твой дом «Буран» новый куплю, мотор подвесной, лодку алюминьку. Все лоси мои… Главное, Валюшенька, никого, кроме меня, не осталось. Я теперича полный хозяин во всей деревне, может, и для государства чего присмекаю… Кооператив бы по продаже этих самых долбленок открыть…

— Здорово! — покачал головой Валька. — И все-таки непонятно, как же вы дальше жить будете, Тимофей Гаврилович?

— Как завещал, так и будем, — усмехнулся старик и вдруг засуетился. — Может, домовинку-то примерим, а? Штука-то уж больно дородная… Работы редкой… Необыкновенной… Правда, и транзистор-то не худой, Америку ловит. Примерим гробик-то?

Валька не ответил. Закрыл глаза от слабости.

Скрипнула дверь, и холодная струя морозного воздуха просочилась в избу.

«Значит, Тимофей Гаврилович ушел… Выжидать ушел…» — подумалось Вальке. Ему снова стало плохо: голова кружилась. Он кое-как поднялся с постели, прикрыл дверь в избу, закрыл на железный засов дверь в горнице.

«Хорошо, что самогон еще есть… Надо лечиться, а то дед и в самом деле упекет…» Он посмотрел на домовину, вернулся к постели, снял свитер, рубаху, овчинную безрукавку.

Полотенце прилипло к телу. Достав из-под кровати самогонное зелье, Валька еще раз намочил полотенце и, завернувшись в него, снова глянул на домовину.

«Сколько интересного на земле! Сколько еще непережитого, непонятного… а ведь запросто можно загреметь в эту шкатулку…»

Пошарив рукой под мышкой, Валька вгляделся в еле заметный столбик ртути и, соскочив с кровати, оделся.

— Тридцать шесть и три! Жар спал, одна слабость осталась да боль в голове. Эх, оказаться бы сейчас в тепле среди добрых, честных людей. Вот только где они! Где?