Прынцик - Андрей Кокоулин

Сивашова, Веснина.

На сцене неподвижно, словно медитируя, стоял Суворов — глаза закрыты, ладони сложены у груди. Чалму бы ему!

Галка села через проход на краешек кресла.

Ей подумалось: вот мы и собрались, театральные вороны и одна белая ворона, то есть, я. Потому я и нахожусь, где нахожусь, в отдалении.

В добровольной ссылке.

— Итак, — открыл глаза Суворов, — я надеюсь, здесь все?

— Аллы Львовны пока нет, — подал реплику Казимирчик. — И Мукасевича.

— Н-да, без Аллы Львовны… — Суворов вдруг обнаружил Галку и прищурился. — А на вас, Галина Ивановна, кажется, никакой роли не распределялось.

— Я вам все позже объясню, Александр Михайлович, — привстал Шарыгин.

— Это обязательно. Впрочем… — режиссер-однофамилец победителя турок запустил пятерню в рыжеватые свои вихры. — Галина Ивановна, вы номинально хотя бы с Брехтом знакомы?

— С "Добрым человеком из Сычуани"? Да, — кивнула Галка, — да.

— Угм… Пока Аллы Львовны нет, вы бы ее реплики… Майя Жансоловна, — резко обернулся Суворов к Абаевой, — у вас там лишней распечатки не найдется?

— Сейчас поищу, — ответила помощник низким грудным голосом.

Портфель вздохнул антилопьими боками, и Майя Жансоловна, расставив крепкие ноги, запустила руку ему в пасть. Было в этом что-то от хирургической операции.

Удаление миндалин или кости, застрявшей в горле.

— Вот.

Растрепанные листы появились на свет.

— Хорошо, — сказал Суворов и принялся расхаживать по сцене так, что Галке, и всем остальным, конечно, был виден грязевой кант на его ботинках. — Итак, что у нас с Брехтом? Брехт до сих пор актуален. Да-да, и Петр Фоменко, и на Таганке его с успехом пользуют. И прочие, прочие тоже. Но мы решили придать ему чуть больше аутентичности, чуть больше современного нерва. То есть, "Добрый человек" у нас переместится в наши реалии. Концепцию я вчерне… Собственно, будет не табачная лавка, а ларек, но об этом далее. Там, в распечатках, пометки есть. И чем хорош Брехт в данном случае? Тем, что будет занята почти вся труппа.

— А если я в первых актах не участвую, — подняла руку Жмуркова, — мне что, все равно здесь сидеть?

— Обязательно! — Палец режиссера взлетел и как пикирующий бомбардировщик нацелился на Жмуркову. — Мы или коллектив, или нет. А концепция требует общего участия, потому что мне хотелось бы, чтобы каждый привнес в Брехта что-то свое, примечательное, прочувствованное, что-то от нынешнего времени. И был бы не против некой импровизации в рамках текста. Но это мы еще обсудим.

Суворов похлопал в ладоши.

— Так, давайте с первой же сцены, где боги и этот, бедный… — он пощелкал пальцами, вспоминая, — водонос, только у нас — курьер. Сивашова, Загорский, Крюсс — боги. Иностранцы, в нашем случае. Григорий Валентинович, вы у нас пока Ван, то есть, Иван. Декорации будут провинциального городка, я уже смотрел — замечательные. Такая, знаете, посконность, застывшее время, то, что нужно для нашей постановки.

Режиссер умолк, что-то соображая.

И опять Галке показалось: все это — театр в театре. Будто сдвинулась точка зрения, и уже не Галка, а кто-то за ней, не участвующий, отстраненно наблюдал за происходящим. Все играли предназначенные роли. Но вовсе не Брехта.

Абаева играла Абаеву, Казимирчик — Казимирчика, Шарыгин — Шарыгина, льва театрального. Получалось не бездарно, органично даже. Только почему-то чувствовался надлом, то ли из-за усталости, то ли из-за бессмысленности постановки.

Несчастные люди!

Стиснутые кукловодом по рукам и ногам, выпихнутые на сцену жизни в толпу таких же растерянных людей — играйте!

И щелканье хлыста.

— …вановна, — расслышала Галка, несомненно, обращенные к ней слова.

Наблюдатель смущенно спрятался за шторками век, как за занавесками в балконной ложе, и пришлось, краснея за него и за себя (ой, шизофрения!) вскакивать с кресла.

— Да, извините, я прослушала.

— Вот! Вот! — обратился Суворов к Шарыгину. — Вот она, ваша протеже!

Галка опустила глаза.

С высоты человеческого роста туфли казались маленькими, и ноги в джинсах вонзались в них глубоко внизу. Настоящие кэрроловские ощущения.

— Извините, — снова сказала Галка.

— Александр Михайлович! — загудел Шарыгин. — Что вы, ей-богу! Человек просто концентрируется. Настраивается. Сами ж знаете.

— Знаю, — сбавив тон, сказал Суворов. — Но с этим, в конце концов, можно и повременить. Сначала ставится задача, а потом сколько влезет… И вообще, Григорий Валентинович, попрошу на сцену, без вас, собственно, стоим.

— Я уже, — ответил Шарыгин и степенно поднялся к режиссеру. — Куда мне?…

— Сюда, — Суворов указал Григорию место перед столом. — Это улица, вы — курьер… Черт! — В его глазах блеснул огонь озарения. — Мысль пришла! Вы не курьер, нет, это еще все-таки не дно, какие-то перспективы. А нам нужно… Вы — "бутерброд"!

— Хот-дог! — подал реплику Песков.

— На заре моей молодости сие называли "сэндвичем", — произнес Хабаров. — Кажется, это показывали в "Международной панораме".

— Гос-по-да! — умоляюще вытянул руки Суворов. — О гастрономии потом. Григорий Валентинович, вы ходите по сцене и раздаете буклетики, рекламку всякую, вполголоса, стеснительно бормочете чушь. Стрижка недорого, суши, автошкола и тому подобное.

Шарыгин кивнул.

— Это я уяснил.

— Прекрасно. Потом ваш моноложик, а за моноложиком — Крюсс, Загорский, Сивашова, иностранные, так сказать, туристы. Капиталисты даже. В общем, элемент Европы в нашем сонном, темном царстве.

Суворов спрыгнул со сцены.

— Так, поехали. Григорий Валентинович…

Шарыгин сразу ссутулился, согнул колени и побрел слева направо. Пальцы его, зажатые щепотью, тыкались в пустоту.

— Возьмите буклетик… граждане, высокие скидки…

Суворов, отмахав семь рядов, уселся в восьмом, энергично показывая Шарыгину продолжать.

— Я — Иван. Я — бутерброд. Я ношу картонные плакаты — рекламирую заправку картриджей и салон автозапчастей за углом, — нелепо поклонившись, надорванным голосом объявил залу Шарыгин. — Если людей мало, приходится тащиться к рынку. Если много, я всем мешаю… А вот календарик, календарик возьмите… И вообще в нашей провинции хорошей работы не найти. Все говорят, Европа может нам помочь…

К Галке, шумно дыша, подошла Абаева.

— Галина Ивановна, вы уж помоложе меня, могли бы и сами за текстом-то, — недовольно произнесла она.

Пьеса шелестнула листками, интимно показывая подчеркивания красным карандашом, и шлепнулась Галке в ладони. Маленькие, подведенные тушью глаза Абаевой на мгновение задержались на Галкином лбу, который, видимо, без слов говорил о своей хозяйке, затем помощник режиссера укоризненно выдохнула (наберут молодых!) и, переваливаясь с ноги на ногу, вернулась обратно на свое место, к наброшенной на спинку шали и антилопьему портфелю.