Остров проклятых - Деннис Лихэйн

— Может, снова включить?

Она помотала головой.

Обернув чресла полотенцем, он брился над раковиной, а Долорес, прислонясь к стене, наблюдала за ним, и мыльная пена высыхала на ее теле белыми островками.

— Почему бы тебе не вытереться и не надеть халат? — спросил он.

— Уже ничего не осталось, — отозвалась она.

— Еще как осталось. Вся как будто в белых пиявках.

— Это не мыльная пена.

— А что ж тогда?

— «Кокосовая роща». Забыл? Сгорела до основания, у тебя на глазах.

— Да, детка, я слышал.

— У тебя на глазах, — выпевала она, чтобы как-то развеять атмосферу. — У тебя на глазах.

У нее всегда был прелестный голос. Когда он вернулся с войны, они раскошелились на одну ночь в отеле «Паркер хаус» и, после того как занялись любовью, он впервые услышал, как она поет. Мотивчик «Buffalo Gir1s»[6] проникал из ванной вместе с паром, просачивавшимся из-под двери.

— Эй, — окликнула она его после паузы.

— Что? — Он поймал в зеркале отражение ее левого бока с практически высохшей мыльной пеной. Чем-то это его не устраивало, что-то здесь было не так, хотя он не мог понять, что именно.

— У тебя кто-нибудь есть?

— Что?

— Другая женщина?

— Что за бред? Я работаю, Долорес.

— Я трогаю твой хуй…

— Не произноси этого слова. Мать честная.

— …а у тебя даже не встает.

— Долорес. — Он развернулся к ней. — Ты говорила о бомбах. О конце света.

Она пожала плечами, словно эти слова не имели никакого отношения к их разговору. Она уперла стопу в стенку и пальцем вытерла с ляжки капли воды.

— Ты меня больше не ебешь.

— Долорес, я серьезно. Не произноси таких слов в этом доме.

— Из чего следует, что ты ебешь другую.

— Никого я не ебу, и перестань употреблять это слово, слышишь!

— Какое слово? — Она положила ладонь на темный лобок. — Ебать?

— Да.

Он упреждающе поднял одну руку, а второй продолжил бриться.

— Значит, это плохое слово?

— Ты сама знаешь.

Он вел лезвием вверх по горлу, подскребывая напененную щетину.

— А какое тогда хорошее?

— А?

Он обмакнул бритву и слегка встряхнул.

— Какое слово, если говорить о моей анатомии, не заставит тебя показывать мне кулак?

— Я не показывал тебе кулак.

— Только что.

Покончив с горлом, он вытер лезвие салфеткой и приготовился брить левую щеку от виска.

— Нет, детка. Ничего подобного. — Он поймал в зеркале ее левый глаз.

— Что тут скажешь? — Она провела одной рукой по верхним волосам, а другой по нижним. — То есть ее можно лизать, ее можно целовать, ее можно трахать. Можно смотреть, как из нее выходит новорожденный. Но нельзя ее называть?

— Долорес…

— Пизда.

Дернувшееся лезвие вошло под кожу чуть не до кости. У него мгновенно расширились зрачки, а левую половину лица охватил пожар. А когда в открытую рану попал крем для бритья, его мозг прошили десятки игл, и кровь, смешавшись с белой пеной, хлынула в раковину.

Она протянула ему полотенце, но он ее оттолкнул, всасывая воздух сквозь стиснутые зубы и чувствуя, как боль застилает глаза и выжигает мозг. Ему хотелось расплакаться. Не от боли. Не от похмелья. А оттого, что он не понимал, что происходит с его женой, с той девушкой, с которой он когда-то танцевал в «Кокосовой роще». Он не понимал, куда катится она и куда катится этот мир с его маленькими грязными войнами и вспышками пламенной ненависти, с его шпионами в Вашингтоне и Голливуде, противогазами в школах и бомбоубежищами в подвалах домов. И все это было как-то связано между собой — его жена, этот мир, его алкоголизм, его участие в войне с искренней верой в то, что она положит всему этому конец…

Он истекал кровью, а за его спиной Долорес все повторяла «прости, прости, прости», и он взял из ее рук полотенце, когда она протянула его во второй раз, но при этом избегая физического контакта и не глядя на нее. Он слышал, что ее голос дрожит, он догадывался, что по ее лицу текут слезы, и ненавидел этот мир, такой же бессмысленный и непотребный, как и все в нем.

В газетной заметке были процитированы его последние слова, сказанные жене, — о том, что он ее любит. Вранье.

А на самом деле?

Держась одной рукой за дверную ручку, а другой прижимая к щеке третье полотенце, в ответ на ищущие глаза жены он произнес:

— Господи, Долорес, да соберись ты уже, в конце концов. У тебя есть обязательства. Подумай о них хотя бы иногда, о'кей? И приведи свои дурацкие мозги в порядок.

Это было последнее, что она от него услышала. Он закрыл за собой дверь, спустился по лестнице и остановился на последней ступеньке. Может, вернуться? Вернуться и сказать правильные слова. Ну, если не правильные, то хотя бы помягче.

Помягче. Вот было бы хорошо.

По переходу к ним приближалась женщина: со шрамом на шее цвета лакрицы, в кандалах на запястьях и щиколотках, справа и слева по санитару.

Она со счастливым видом махала локтями, как крыльями, и крякала по-утиному.

— Что она натворила? — спросил Чак.

— Старушка Мэгги? — уточнил санитар. — Здесь ее называют Мэгги-Суфле. Да вот, ведем в водолечебницу. За ней нужен глаз да глаз.

Мэгги остановилась перед приставами, санитары предприняли вялую попытку продолжить движение, но она отпихнула их локтями и заняла твердую позицию. Один из санитаров закатил глаза к небу и со вздохом изрек:

— Сейчас начнет проповедовать, готовьтесь.

Мэгги сверлила их своими зрачками, а ее набок склоненная головка ходила туда-сюда, как у черепашки, что-то вынюхивающей перед собой.

— Я есмь путь, — возглашала она. — Я есмь свет. И я не буду печь ваши гребаные пироги. Ясно?

— Ясно, — подтвердил Чак.

— Как скажете, — согласился Тедди. — Никаких пирогов.

— Вы как были здесь, так и пребудете. — Она понюхала воздух. — Ваше будущее и ваше прошлое совершают цикл, как Луна вокруг Земли.

— Да, мэм.

Она подалась вперед и обнюхала их. Сначала Тедди, потом Чака.

— Они скрытничают. Тайнами устлана дорога в ад.

— И пирогами, — сказал Чак.

Она улыбнулась ему, и на миг почудилось, будто в ее зрачках наступило просветление.

— Смейтесь, — сказала она Чаку. — Это полезно для души. Смейтесь.

— О'кей, мэм, — согласился он. — Я стараюсь.

Она тронула его нос согнутым пальцем.

— Я хочу вас таким запомнить. Смеющимся.

Тут она развернулась и пошла дальше. Санитары быстро пристроились по бокам, и вскоре они исчезли за боковой дверью, ведущей в больницу.

— Веселая девушка, — сказал Чак. — Такую можно и с мамой познакомить.

— Чтобы она ее убила и сплавила в сортир во дворе. — Чак закурил. — Значит, Лэддис…

— Убил мою жену.

— Ты это говорил.

— Он был поджигателем.

— Это ты тоже говорил.

— А еще занимался техобслуживанием нашего дома. Поцапался с домовладельцем, и тот его уволил. На тот момент известно было только то, что это поджог. Кто-то щелкнул зажигалкой. Лэддис был в списке подозреваемых, но нашли его не сразу, а когда нашли, у него обнаружилось алиби. Лично у меня он тогда не вызывал подозрений.

— И что тебя заставило изменить свое мнение?

— Год назад открываю газету, и вот он собственной персоной. Спалил школу, где работал. Та же история: его уволили, позже он вернулся, пробрался в подвал и устроил там поджог, предварительно раскочегарив бойлерный котел, чтобы тот взорвался. Почерк один к одному. Детей в школе не было, только работавшая допоздна директриса. Которая и сгорела. Лэддиса судили, он заявил, что слышал голоса и все такое, и в результате оказался в психушке города Шаттака в Оклахоме. Позднее там что-то произошло — не знаю, что именно, — но полгода назад его перевели сюда.

— Но здесь его никто не видел.

— Ни в А, ни в В.

— То есть он может быть в корпусе С.

— Да.

— Если не умер.

— Тоже вариант. Лишний повод поискать кладбище.

— Предположим, он жив.

— О'кей…

— Если ты его найдешь, Тедди, что ты с ним сделаешь?

— Не знаю.

— Не надо ля-ля, босс.

Зацокали каблучки. Две медсестры шли по переходу, прижимаясь к стене, чтобы не угодить под дождь.

— Мальчики, вы же мокрые, — сказала одна из них.

— Везде? — спросил Чак, и та, что держалась ближе к стене, миниатюрная брюнеточка, засмеялась.

Когда они уже прошли, брюнетка обернулась:

— Вы всегда так заигрываете, приставы?

— Это зависит… — ответил Чак.

— От?

— Качества обслуживания персонала.

Медсестры притормозили, и, когда до них дошел смысл сказанного, брюнеточка прыснула в плечо подруги, и так они обе, хихикая, скрылись за дверью.

Боже, как Тедди завидовал Чаку. Его способности верить в то, что говорит. Этим примитивным заигрываниям. Этой солдатской привычке с ходу жонглировать словами. А больше всего — какому-то воздушному шарму.