На критических углах - Виктор Михайлов

— Побереги свои лекции о морали для другой аудитории! — бросил Астахов и, вскочив с кровати, подошел к окну. Помолчав, он повернулся и резко спросил:

— Деньги даешь?

— Денег не дам, — в тон ему ответил Бушуев.

— Да ты, Леша, пойми, — взмолился Астахов, — это же долг офицерской чести!

— У тебя своеобразное понятие об офицерской чести. Оставить без поддержки мать, закружить голову девушке и отвернуться от нее, незаслуженно оскорбить человека, любившего тебя, как сына, отличного техника, оберегавшего твою жизнь, сорвать боевое задание командира — все это можно, здесь молчит твоя человеческая совесть и офицерская честь. Но оказаться не хозяином слова в глазах взбалмошной, легкомысленной девчонки…

— Я не позволю тебе так отзываться о женщине!

— Вызовешь на дуэль?

— Дундук! — выругался Астахов и бросился на постель, положив ноги на спинку кровати.

— Ты же знал, что по приказу командира полка у тебя удержат стоимость горючего.

— Нет, не знал. Я сделал подарок раньше, чем случилась вся эта история с педалями руля направления.

Бушуев взял стул и, поставив его возле кровати, сел рядом с Астаховым:

— Помнишь, Гена, комсомольское собрание? Николаев сказал тогда: «…Я не могу, не имею права истратить себя на пустяки!» Очень точная и верная мысль! У меня эти слова не выходят из головы; жаль, что прошли они мимо твоего сознания. Ты не злись, потому что, когда человек зол, он слеп и ничего не понимает. Давай как старые товарищи, как друзья разберемся в этом вопросе.

— Ну? — глядя в потолок, произнес Астахов.

— Почему ты, Гена, растрачиваешь себя по пустякам? Ведь ты хороший, способный летчик. Сказать по правде, я завидую тебе. Не удивляйся, хорошая зависть — родная сестра соревнования. Ведь ты способен на большие, смелые дела и поступки, а вместо этого… Вот возьми хотя бы случай с техником Сердечко. Ведь это клад, а не человек! Левыкин отличный техник, даже изобретатель, но он и в подметки не годится Сердечко. В чем главное достоинство Остапа Игнатьевича? Самолет — это его хозяйство, и, как всякий рачительный, бережливый хозяин, он душу свою вкладывает в машину, бережет ее, заботится о ней. А ты оскорбил такого человека…

После столкновения с Астаховым Сердечко просил командира части о переводе в другой экипаж. Просьба его была удовлетворена, и техника назначили на самолет Бушуева, а Левыкина перевели на его место. С первых же дней работы в экипаже Бушуева Сердечко почувствовал себя хорошо. Отношения с новым командиром не требовали того нервного напряжения сил, которое было необходимо в общении со старшим лейтенантом Астаховым. Но отношения между Астаховым и Бушуевым накалились еще больше.

— Вот слушаю я тебя, Алексей, — с горькой усмешкой сказал Астахов, — и все, что ты говоришь, отскакивает от меня, как эмаль от кастрюли. Скучно. Ты вот выговариваешь, а мне вспоминается кривой, волосатый палец отца подле моего носа. Он так же, как и ты, скучно и длинно поучал меня, подкрепляя пальцем свои нравоучения. Я вот и от Лены сбежал от этого. Начиталась она романов. Ей нужен идеальный герой — чистый, как гигроскопическая вата, и прямой, как линейка. А я жить хочу весело! С песней! С ветерком!

— Весело или бездумно?

— Весело.

— А разве кто-нибудь хочет жить скучно? Разве труд не счастье, не радость…

— Свой труд я люблю, — перебил его Астахов. — Когда я в воздухе, мне петь хочется от радости! Земля подо мной маленькая, люди, словно букашки, и я, крылатый, сильный над ними…

— Сверхчеловек, — подсказал ему Бушуев.

— Сверхчеловек! — повторил Астахов, не заметив иронии.

— А эти «люди-букашки» приготовили тебе самолет, и от их внимания зависит твоя жизнь, они руководят тобой в воздухе, и ты, «сверхчеловек», без них, без этих людей, — ноль без палочки!.. Давно, Гена, у нас с тобой не получалось настоящего разговора, ты «…жить торопишься и чувствовать спешишь», все тебе некогда, и живем мы с тобой вместе, в одной комнате, а поговорить до сих пор по душам не удавалось. Ты понимаешь, что вся эта история с педалями не могла получиться у настоящего летчика? Ведь согласно Наставлению по производству полетов летчик должен перед вылетом произвести предполетный осмотр самолета. Если бы ты сел в кабину и проверил состояние органов управления, ты бы увидел, что педали не на месте, и легко устранил бы этот дефект. Ты наплевательски относишься к Наставлению. А эта книга написана кровью, это опыт лучших людей авиации, скрепленный всей их жизнью и, быть может, смертью.

— Стало быть, я не настоящий летчик?! — с какой-то затаенной угрозой спросил Астахов, поднимаясь с кровати.

— Это единственное, что тебя задело? — с горечью заметил Бушуев.

— Ну, единственное — не единственное, а говорить нам не о чем! — закончил Астахов, полез под кровать, достал сапожную щетку и, толкнув ногою дверь, вышел из комнаты.

Когда Бушуев, вымыв на кухне помазок и прибор для бритья, вернулся в комнату, Астахова уже не было. Встретились они только после завтрака в адъютантской на подведении итогов ночного полета, затем за обедом. Астахов был в спортивном костюме. Он быстро поел, вышел из столовой и направился к автобусной остановке…

Шутову он не застал дома. На звонок Астахова открыл дверь вернувшийся из Москвы Аркадий Аркадьевич, полный человек с бородкой и усами. Он бесцеремонно оглядел летчика и пригласил его войти:

— Настя скоро будет дома, она у портнихи. Заходите, — сказал Шутов, придерживая рукой ворот пижамы.

Астахов сказал, что зайдет позже, и, не прощаясь, спустился по лестнице вниз, вышел на улицу и, не зная, как убить время, бесцельно пошел вперед. Когда он проходил мимо ресторана «Сухум», из окна второго этажа высунулся Евсюков и окликнул:

— Геннадий Александрович, просим!

Астахов подумал и открыл дверь ресторана. На него пахнуло запахом лука, подгорелого масла и пива. Он поднялся по лестнице, выложенной красной дорожкой, и вошел в зал, уставленный искусственными пальмами. Евсюков встретил его у самой двери и повел к столу с батареей пивных бутылок.

Евсюков пользовался дурной славой, и никогда бы раньше Астахов не решился показаться с ним в ресторане, но состояние внутренней растерянности и одиночества на этот раз толкнуло его к технику.

Астахов легко согласился на «штрафную» рюмку. Водка обожгла его и захватила дух. Салат с громким названием «столичный», видимо, заготовленный впрок, пахнул погребом и мышами. Астахову стало себя жалко.

«Вот сижу с этим типом, — подумал он, — и пью водку. Ну и черт с ними! Так им и надо!» Но если бы кто-нибудь задал ему вопрос: «Черт с кем? Кому так и надо?» — он не мог бы ответить. «Они» были все те, кто не понимал, не ценил его и не восторгался им.

— А ведь вас обидели, Геннадий Александрович, жестоко обидели. Такого летчика, орла, так сказать, и так обидеть…

Астахов посмотрел на Евсюкова и подумал: «Не любят в полку человека, а за что?! Хороший парень!» — и, будучи не в силах преодолеть вспыхнувшей в нем симпатии к Евсюкову, сказал:

— Получил всего ничего, а у меня долг две тысячи, долг офицерской чести. Понимаете, Евсюков?

Евсюков понял, он хорошо понял Астахова, налил ему и себе пива, чокнулся и многообещающе сказал:

— Уладится, Геннадий Александрович, деньги небольшие, мы это дело обтяпаем в два счета, — он посмотрел на часы и добавил: — У меня тут свидание с одним товарищем, недалеко, в парке, прошу подождать десяточек минут. Я вернусь, и все уладится.

Евсюков снял со спинки стула серенький пиджак (он был в гражданском), набросил его на плечи и быстро вышел из зала.

Посетителей в ресторане было мало — обеды кончились, а для ужина еще не пришло время. За одним столом сидели муж, жена и маленькая девочка с торчащими косичками. Отец кормил девочку, приговаривая: «За папу, за маму». За другим столом двое мужчин в парусиновых костюмах, положив объемистые портфели на стул, пили пиво. В розовых кофтах, черных юбках, белых передниках и кружевных накрахмаленных кокошниках официантки, словно танцевальный ансамбль «Березка», неслышно плыли по залу.

Евсюков действительно скоро вернулся. Он с торжествующим видом сел за стол, запустил руку в боковой карман, извлек пачку денег и положил на стол:

— Не тревожьтесь считать, Геннадий Александрович, ровно две тысячи!

Когда Астахов хотел взять деньги, на его руку легла холодная, влажная ладонь Евсюкова:

— Одно маленькое условие: деньги не мои, приятеля, он вас не знает, просит, как водится, расписочку.

В глазах Астахова лицо Евсюкова плыло, точно в кривых зеркалах, то расплывалось вширь, то вытягивалось по вертикали, медленно кружились жернова его мыслей, и все же едва уловимое, тревожное чувство вкралось в его сознание. Он встал и, засунув руки глубоко в карманы брюк, сказал: