Верните маму - Мария Киселёва

Зойка ехала с отцом в воскресенье — вот он светлый день, наконец настал — в больницу. Первое свидание. Она уже почти знала свою маму. Ей так казалось. Около месяца прошло после операции, и не было дня, чтобы теперь не говорили о маме. Зойка представляла себе ее белокурую, светлоглазую, молодую. Тридцать четыре года, это только кажется, что много, а на самом деле немного. Папа в этом уверен. А бабушка просто махнула рукой, какие, мол, это годы. Зойка почему-то представляла ее в пестром платье в таких лиловых кляксочках, как у Вериной мамы, хотя в больнице этого, конечно, не может быть. Но это пустяки, пусть она будет просто в халате. С электрички они шли быстро, торопливо, и Зойка держала отца за руку, как будто она была еще маленькой девочкой.

— Не трусь, Заяц, — сказал Николай Максимыч, — теперь-то у нас все отлично.

Когда подошли к больнице, Зойка совсем разволновалась и замедлила шаг, а Николай Максимыч, потягивая ее за руку, поспешно прошел с ней в боковую дверь. Но она успела заметить вывеску над главным входом, и вот с этого все и началось. Теперь она не может себе этого простить. Ведь она все тогда знала, но, увидев вывеску, вдруг заупрямилась и не захотела войти. Отец немного смешался, понял это по-своему и шепнул: «Ничего, ничего, не волнуйся». В раздевалке нянечка поздоровалась с Николаем Максимычем, глянула на Зойку и сказала, выдавая белую накидку:

— Мать-то заждалась совсем.

Зойке должно было бы стать от этого радостно, ведь какие слова: «Мать заждалась», а ей вдруг стало неприятно. Николай Максимыч подтолкнул ее в дверь, и она оказалась в коридоре, а вот уже и в палате. Койка всего одна, и значит… как, неужели? Зойка попятилась назад. И теперь, два с лишним года спустя, она не может понять, не может оправдать себя и свои действия в то время. Ведь она была уже большая девочка, как же она могла? Испугалась она, что ли? Ну, мама оказалась не в пестром платье и не в халате даже, она лежала просто в белой рубашке с завязками под горлом, но главное, что, должно быть, испугало Зойку, о чем отец забыл или не подумал просто предупредить — бинты. Забинтованная голова. Круглая и белая, она лежала на высоких белых подушках и повернулась с некоторым затруднением им навстречу. Ну и что тут такого? После операции всегда бинты. Но Зойка оказалась к этому совсем неготовой. То, о чем она думала, мечтала, ждала, было совсем, совсем другое. А здесь… даже непонятно, женщина ли это?

Отец подтолкнул ее за плечи, а белая голова вдруг раздвинула бледные губы:

— Доча моя…

Зойка оцепенела. А отец что-то говорил, погладил Зойку по голове, должно быть, оправдывал ее, мол, растерялась. И, поставив свой стул поближе к койке, немного прикрыл Зойку, чтобы она пришла в себя.

И правда, потом оцепенение прошло. Отец, наклонившись, что-то рассказывал матери, и Зойка через плечо глянула в ее лицо. Теперь бинты уже не казались страшными, лицо порозовело и даже разрумянилось, и было это очень приятное молодое лицо с небольшим прямым носом и бледно-розовым ртом. Оно было даже лучше, чем Зойка себе представляла, но теперь уже упрямство, которое неизвестно откуда и зачем пришло, это упрямство твердило свое: «Нет, мне не надо!» — и Зойка уставилась в окно. Вот отец отодвинул свой стул, и мать спросила слегка неровным голосом:

— Значит, ты, Зоенька, едешь в лагерь?

— Да.

— А не наскучит на все лето?

— Нет.

«Как будто она не знает, — думала Зойка. — Двадцать раз уже говорила об этом с отцом». Вошел врач. Посмотрел на Зойку.

— Ну, не хватит ли для начала? — и опять посмотрел. Конечно, все понял. Уж такой умный. Недоволен Зойкой. Ну и пусть. Отец стал прощаться, поцеловал мать в щеку. Зойка сказала:

— До свидания.

До электрички шли молча. Зойка думала, как закроется дверь, на нее обрушится град упреков, или когда пройдут сад, или когда выйдут в поле… Отец шел молча, курил и курил. От этого хотелось закричать. Пусть он бранит, пусть ударит ее. Молча сели в вагон. Он развернул газету.

Потом он ездил с бабушкой. Бабушка вернулась довольная.

— Похоже, что все идет на лад, — говорила она. — А то я верила тебе и не верила. Теперь сама убедилась.

И они с отцом долго говорили про мать вдвоем, хотя и вслух, но так, как будто Зойки тут не было. Зойка оказалась дома чужой, одинокой. У нее было уже так однажды, когда она любила мать, хотела ей помочь и для этого готова была отречься от отца и бабушки, потому что считала их противниками. «Жди меня, мама, и знай: я с тобой!» Она придумала и повторяла эти слова клятвы много раз. А теперь… неужели это может быть? Почему же она не рада, она боится, она не хочет того, что так долго ждала? Только потому, что мама оказалась не такой, какую она придумала? Зойке было очень плохо тогда. Но она ничего не могла с собой сделать. Однажды она услышала, как отец сказал за стеной бабушке:

— Это такой возраст, мама.

А бабушка ему с упреком:

— Дурь это, Коля, а не возраст. Это можно жену менять, сноху, товарища. Ты вот мог быть недоволен или я, это так. А мать-то разве выбирают?

У Зойки что-то дрогнуло внутри от этих слов. Ей стало еще хуже. А на другой день она нашла свой дневник, который забыла уничтожить. «Я бы не убежала, мама. Я бы взяла тебя за руку… Я одна буду любить ее. Всегда». Что же случилось? Предательство? Подлость? Или это — возраст, как говорит отец, и, значит, пройдет? А если нет? А вдруг это те самые слабости, которые губят человека, если с ними не бороться? Надо бороться. Зойка немного успокоилась, когда нашла такое решение. И совсем успокоилась, когда в этот же вечер отец поговорил с ней. Мама скоро вернется. Ее надо встретить хорошо, ласково. Это обязательно. Она должна убедиться, что вернулась в жизнь, в свою семью, где она нужна, где ее очень ждали.

— Ей будет трудно сначала. Нам, наверное, тоже. Но мы все-все сделаем для мамы. Да?

— Да, — сказала Зойка.

— Вот так, — Николай Максимыч хотел уйти, но повернулся: — Если тебе что-нибудь будет непонятно или казаться… необычным, спрашивай у меня.

— Хорошо.

— Потом об этом же говорила бабушка.

— Да знаю я! — поморщилась Зойка.

— Знаешь, да вдруг забыть можешь. Нынешняя молодежь себя только хорошо помнит. Нам мать выхаживать надо. Вот это и поставим на первое место. Об ней будем думать, а не о себе.

Бабушка говорила сердито. Они оба с отцом не могли простить Зойку, они не ожидали от нее такого.

— И чтоб больше без фокусов. Ты на отца-то погляди, во что ему это все обходится.

И все-таки это было перемирие. Дома их снова стало трое.

15

Мать уже освоилась дома — прошло полгода, — хорошо справлялась с хозяйством, Анна Даниловна говорила, что теперь не ей Галина, а она Галине помогает. Отец тоже успокоился, стал ровнее, стал таким же, как был, и теперь только Зойка увидела, в каком напряжении он жил эти первые месяцы. Семья налаживалась, и только Зойка вживалась в нее трудно. Она принуждала себя быть с матерью ласковой.

Как-то в это время Ирина Исааковна после контрольной попросила Зойку помочь ей отнести тетради, которые она хотела проверять в свое «окно» — свободный час между уроками. Ирина Исааковна прошла мимо учительской («Там мешают») в библиотеку.

— У вас такая радость, Зоя, — сказала она, когда Зойка положила стопку тетрадей на стол. — Мама. Я недавно узнала. То-то я вижу, вы стали какая-то молчаливая, серьезная.

— Радость — и серьезная, Ирина Исааковна?

— Да. А как вы думаете? Люди только прыгают и смеются от радости? О! А плачут? От настоящей, глубокой радости люди плачут. Да-а. — Ирина Исааковна шумно вздохнула и рассказала, что, когда ее муж вдруг вернулся с фронта, а он считался погибшим, она сначала чуть не потеряла сознания, а потом так рыдала, что ничего не могла выговорить, только имя. И муж плакал. И ее сестра, которой позвонили, прошептала: «Неужели? Не может быть!» — и заплакала.

— А вы думали? Настоящие радости — трудные. Которые трудно достаются. Да, но это не то. — Ирина Исааковна поправила пальцами свои разноклокие пряди. — Я не о том хотела… Ты сядь, сюда никто не войдет.

Зойка догадалась, что библиотека была выбрана не случайно, проверять тетради в учительской во время свободного урока тоже никто не мешает.

— Так вот. Когда обретаешь мать или ребенка, с которыми не жила, ах как это не просто! Я это знаю, уж поверьте. Со мной это было.

— И у вас… мама?

— Нет, мама нет! — замахала руками Ирина Исааковна. — У меня наоборот.

«У нее все наоборот», — мелькнула у Зойки мысль, хотя она не успела сообразить, что же тут может быть наоборот.

— Наоборот в том смысле, — продолжала Ирина Исааковна, — что у меня вдруг появился десятилетний сын. Да. В войну на железной дороге погибла при бомбежке ее четырехлетняя дочка. Состав раскрошило, искореженные, опрокинутые вагоны остались в поле. Матери вели и несли своих перепуганных детей до ближайшей деревни. И раненых тоже. Она несла мертвую. Да. А потом уже, когда жила в эвакуации в Казани, взяла из детского дома мальчонку. Девочку не могла. Мальчика. Татарчонка. Славный такой мальчик, ласковый, веселый. Так сказали в детском доме.