Тень разрастается (СИ) - Крейн Антонина

Вероятно, Патрициус испугал их, когда внезапно сорвал цветы. Это как если бы ты зашел в кафе по соседству, и его вдруг унесло невиданным доселе торнадо. Умные насекомые притихли на время плетения венка — решили переждать бурю. Теперь, оказавшись у меня на голове в относительном покое, они осмелели, повылезали, поползли оценивать ущерб и исследовать новые территории. Судя по энтузиазму, с каким они закопошились, новая реальность превзошла их ожидания. Великое переселение муравьишек… И я на роли кисельных берегов.

У меня руки чесались с визгом отбросить венок в сторону, но я не хотела обидеть Патрициуса. Дюжина дней на чужбине в компании Кеса и своего очумелого одиночества сделали меня до странности сентиментальной.

Я вообще еле сдерживалась от того, чтобы не признаться Патрициусу в вечной любви. Нет, не подумайте ничего такого! Просто кентавр был частью той жизни, которую я полюбила всем сердцем, прежде чем бездарно потерять. И за которую теперь тряслась, как молодая мамаша за рожденного в муках младенца: не дай небо, отберут.

В общем, я решила стерпеть муравьев в венке. Напоминала себе, какая я стала взрослая, сильная, крутая, умудренная, прах его побери, опытом. Негоже такой детине бояться лесных рыжиков.

Из-за этой моей внутренней борьбы к особняку Мчащихся мы ехали молча.

Когда я прощалась с кентавром у глухого кирпичного забора поместья, он ойкнул:

— Мадам, да у вас вся голова в муравьях!

— Правда? А я и не заметила… — героически стиснула зубы я. Играть — так до конца.

— Ага, щас, не заметила она! Признайся — ты просто прочитала в воскресной газете, что укусы муравьев улучшают цвет лица, — неожиданно фыркнул знакомой голос из-за высокой калитки.

Голос был чуть ниже, чем я привыкла, с какой-то странной, незнакомой хрипотцой.

Тяжелый кованый засов скрипнул и послушно уполз вбок под длинными пальцами Кадии из Дома Мчащихся.

— Слава богам, с тобой все хорошо, — облегченно выдохнула я, когда подруга появилась в проеме.

— Это должна быть моя реплика, эй! — возопила Кад и заключила меня в такие крепкие объятия, что в шее что-то неумолимо хрустнуло.

Я с негодованием отстранилась, отплевываясь от ее вездесущих волос. Поняв, что все это взаправду, что я действительно добралась до дома, я жива, и моя лучшая подруга тут, возвышается надо мной, как мраморная скульптура богини-охотницы, я от облегчения рассмеялась, да так заливисто, что залаяли соседские псы, а подводная ночнушка испуганно прильнула к ногам.

Смех перерос в легкую истерику: я поперхнулась и начала кашлять. Это показалось мне невероятно смешным, и я попробовала похлопать саму себя по спине, но вместо этого прихлопнула муравья, исподтишка выползшего из-за ворота… Я резко отдернула руку — и у меня вдруг свело ушибленное в Арсенале плечо. Я расхохоталась еще громче, некстати вспомнив белые портки Мелисандра, я подвывала и похрюкивала под обескураженным взглядом Патрициуса… Кентавр привык к более сдержанной версии «мадам».

Отсмеявшись и кое-как наладив отношения со всеми запчастями своего организма, я с удивлением поняла, что боевая, огненная Кадия тихо плачет, прижавшись лбом к калитке.

ГЛАВА 8. Одного раза в год

Мчащаяся устроила мне такой прием, что к утру я уже вовсе не верила в реальность предшествующих дней.

Наверняка вам знакомо это чувство: ты возвращаешься из путешествия, и его сразу же будто ластиком стирает, быстро, безжалостно, как это и принято у вселенной. С легким чпоком натюрморт повседневности втягивает тебя обратно, и, казалось, и не было ничего. А если и было — то с кем-то другим. С твоим зловещим зеркальным двойником, с неясным образом из сновидений, который ты себе придумал каким-нибудь ужасно скучным будним вечером.

Увидев прозрачные, блестящие слезы на глазах Кадии, я испугалась так, как не пугалась даже перед лицом звериных приспешников.

Кад? Плачет?

Невозможно!

Да еще чтоб так тихо, беспомощно… Я совсем растерялась.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Кадия всегда играла роль бравой девчонки (лучше: «деффффчонки»), всегда, с самых малых лет. Сколько высушенных ягод ошши не кидали в нас злые соседские мальчишки, сколько оплеух не лепил тренер по тринапу с говорящим именем мастер Пнивколено, сколько юнцов, краснеющих уродливыми пятнами, не признавались в том, что у них, дескать, нет к Мчащейся никаких чувств — Кадия никогда, никогда не плакала. Ее открытое, красивое лицо упорно не отворачивалось от препятствий, и поэтому у Кадии было больше врагов и врагинь, чем человек нормальный вообще может себе представить. Никто не любит смельчаков.

Хотя в глубине души я знала, что она — не тот картонный персонаж, каким хочет казаться. Что иногда ей хочется заговорить нормальным тоном, без всех этих разухабистых «хей», «эгегей» и «дорогуша». Что иногда она сомневается, хорошая ли это для девушки затея — работать стражем? Носить по десять килограммов железа (если не больше) и решать все проблемы острием меча?

Я помнила, как у Кадии сперло дыхание, когда в темной пещере Дахху она призналась нам в любви к Анте Давьеру. А потом сразу же отреклась от своих слов, попытавшись обратить все в шутку.

Сколько же на свете вещей, о которых мы не говорим! Не говорим даже с самыми близкими.

Мы оставляем их в темной зоне, не желая выводить под театральный софит, ведь они совсем не подходят нашим пьесам.

И на галерке верят. Верят.

А те, кто ближе — из уважения молчат. Друзья всегда все знают. Не тешьте себя надеждой, что ваши тайны скрыты картонной декорацией на первом плане. Видно все. Но из любви мы отрицаем правду.

И тем страшнее было видеть Кадию без маски.

— Так, дома кто-то есть? — я подхватила ее под руку и потащила на участок поместья.

— Конечно. Полон дом гостей, все как обычно, — неловко и не в кассу хохотнула она, будто пытаясь натянуть старую маску.

— Мне лучше ни с кем не пересекаться, Кад, ты ведь понимаешь?

— Тинави, чтоб тебя, то, что я плачу, не значит, что я совсем мозги растеряла! — она неожиданно взъерепенилась.

Мы свернули с покрытой гравием дорожки в яблоневый сад. Деревья не шелохнулись. Ветви с припозднившимися белыми цветами, приятно отяжелевшие, покорно гнулись к земле. Вишня также еще цвела и благоухала. Жужжание комаров успокаивало — кажется, фруктовые сады — это тот редкий случай, где оно лишь добавляет прелести. Кадия шла быстро, спину держала прямо, на меня не оглядывалась. Я семенила вслед за ней, мысленно проклиная подводную ночнушку, которая волновалась, оплетала ноги, не давала мне делать нормальные, широкие шаги.

Через черный ход мы проскользнули в поместье.

Я знала особняк Мчащихся, как свои пять пальцев. Мы с Кадией дружили с пеленок, и я частенько оставалась у нее ночевать. Как в детстве, потом в отрочестве, так и в том периоде, что мне нравилось называть «затянувшейся юностью». Кадию тоже прельщало это определение, слегка расходившееся со словарем. Согласно последнему, юность заканчивалась где-то в двадцать три…

Знали бы вы, как меня пугало то, что в других государствах Лайонассы наши сверстники уже похожи на потасканных жизнью пьянчужек, имеют по пять детей и потихоньку сворачивают амбиции. Тот же Мелисандр Кес, как я выяснила в Пике Волн, был младше меня на два года… И при том выглядел таким взрослым, таким наглым, таким… широким, что ли. В кости, я имею ввиду — в кости. В общем, он был здоровенным мужиком. Дерзновенный сорвиголовой в самом зените.

А вот я продолжала воспринимать себя как девочку, маленькую девочку, которая, хоть и наращивает знания о мире, все равно никогда не повзрослеет. Мысль о том, что где-то есть «настоящие взрослые», отличные от меня, была основой моей жизненной философии. И с каждым годом я все больше убеждалась в том, что это не иллюзия. И в школах учатся дряхлые старики. И в доме престарелых может цвести легкость и любовь. Твое тело — это просто брома, материя, забота спящих на севере драконов.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})